ГП: Йольский блюз

Идея встречи в Йоль зацепила слишком сильно, чтобы, прожив её немного на танцах-в-дурацком, отложить в сторону.

Оттепель смазала контуры мира.
Словно кистью Дали.
Звуки текущие прямо с клавира.
Будят раны земли.
Всё потаённое, давнее всплыло.
Тёмной, талой водой.
Но у меня есть ты, значит господь со мной.

Чистый голос Мари-Виктуар звучит в уютной тишине дома на Площади Гриммо. Он – как теплый лед: звенит снежным хрусталем декабря и согревает сердце. Тает слезами на щеках.
Они втроем сидят прямо на полу. Тонкс, завороженная словами и мелодией, рядом – Ремус, обнимая жену и сына. И Тедди, устроившись под боком отца, сжимает его лежащую на плече ладонь своей, а другой находит руку матери и чувствует как его пальцы сильно стискивают в ответ.
Дни Йоля истекают, завеса между мирами становится плотнее, и посмертие все сильнее зовет вернуться за грань. Зов уже не просто впивается в подреберье, он оплетает их изнутри, пронизывая тонкой стальной нитью плоть и режет, натягиваясь, до крови.
«Еще одна ночь, пожалуйста, - отчаянно думает Тонкс, смаргивая жгущие глаза слезы, - последняя рождественская ночь!». До рассвета они могут сопротивляться. И будут.
Пальцы Ремуса, словно подслушавшего мысли, впиваются в плечо, и Тонкс, слегка повернув голову, встречается взглядом с золотистыми глазами мужа, в которых болезненно-откровенно смешались обреченность, злость и любовь.
Колесо Года продолжает вращаться.

* * *

* * *

Чёрным по белому, оттепель пишет.
Новой драмы сюжет.
В первой главе, дерективою свыше.
Тень выходит на свет.

В самую длинную ночь года Тонкс открывает глаза, как будто сбрасывая липкое марево сна, и понимает, что стоит в прихожей дома Блэков. Палочка сама собой ложится в ладонь.
Ремус шагает ближе и, переложив свою палочку в другую руку, сплетает их пальцы, оглядывая знакомые до последней трещинки стены.
Из гостиной наверху доносятся обрывки разговоров и смех, и сердце, способное снова биться, внезапно замирает. В едином порыве они почти взбегают по лестнице, чуть задерживаются на пороге, но, решившись, заходят в комнату, останавливаясь у входа.
Тишина звенит, угрожая разбиться. Чужое изумление ощущается почти материальным.
А Тонкс смотрит в ошеломленные глаза мальчишки с голубыми волосами, стоящего рядом с Гарри, и всю её обжигает появившееся из ниоткуда чувство узнавания.
На языке рождается имя, но голос подводит, и с губ не срывается ни звука. Ища помощи, она оглядывается на Ремуса, который, так же, как и она, всем собой увидел-почувствовал-узнал, и теперь не мог отвести взгляд.
- Тедди, - тихо зовет он, не спрашивая, ни единого мига не сомневаясь, кем является этот мальчишка.
Тонкс бросается вперед первой. Как будто не в объятия сына, а в бой. Они и сталкиваются на середине пути, словно соперники, готовые драться. Руки Тедди обхватывают так, что выбивают дух, но Тонкс, уткнувшись в плечо своего ребенка, и не пытается вдохнуть снова. По спине скользит рука мужа, который подходит и стремительно обнимает Тонкс и Тедди, касаясь губами макушки сына.
- Мама, - непослушными губами шепчет Тедди. – Папа.
И повторяет снова и снова, как будто хочет наговориться за все минувшие годы.

* * *

И неприглядная истина мира.
Вновь предстанет нагой.
Но у меня есть ты, значит господь со мной.

Тедди Ремус Люпин, нашедший хроноворот и притащивший в Йоль 1998-го свою близкую подругу Мари-Виктуар, ни о чем не жалеет.
Самая опасная его авантюра, которая может стоить будущего, подарила ему прошлое.
Он смеется, обнимая мать. Его учит заклинаниям, ставя руку, отец.
Он не может насмотреться на родителей – молодых и настоящих. Не тех, что узнавал из рассказов близких, книг и газетных статей, которых видел на колдографиях в подаренном бабушкой и крестным альбоме.
Теперь Тедди видит, как в голубых глазах отца в преддверии полнолуния, выпавшего на Йоль, мелькают золотистые искры. Теперь он знает, как забавно возмущается мать, когда её называют «Нимфадорой». Как вспыхивают яркой фуксией её волосы, а в голосе звучит трогательно-детское упрямство.
Теперь он слышит, как дразнят друг друга его родители, как они, сговорившись, подначивают его – еще такого молодого! – крестного, который сам все эти йольские дни касается вновь обретенных друзей так часто, как может.

За две ночи до Рождества под пение Мари-Виктуар отец кружит мать в простом вальсе, и так гостиная становится залой для спонтанного йольского бала.
Когда все расходятся спать, Тедди, сбежав в библиотеку дома Блэков, плачет там навзрыд от разрывающих сердце счастья и скорби. Потому что теперь он знает, чего лишится, вернувшись обратно.

* * *

Всё перемолото, скомкано, сорвано.
Слишком долгой зимой.
Но у меня есть ты, значит господь со мной.

До рассвета считаные часы, и Колесо Года не повернешь назад.
Ремус касается своим лбом лба сына, положив ладонь тому на затылок.
- Не бойся идти к чужому свету, - говорит он.
- Не бойся зажигать свои огни, - продолжает Тонкс, подходя и целуя Тедди в висок.
- Спасибо! – шепчет тот, сглотнув, и не скрывая покрасневших от слез глаз.

Солнце встает.

@музыка: Трофим - "Весенний блюз"

@темы: ГП, Тедди Люпин, тексты, хэдканон, Ремус Люпин, Тонкс

---

РИ: Однажды в Шпионии

Pain!
You break me down, you build me up,
believer, believer
Pain!
Let the bullets fly, oh let them rain
My life, my love, my drive,
it came from... ©

Через полгода после возвращения в Саудовскую Аравию и через неделю после "гибели" друга будто бы в борьбе за наследство Хасан аль-Даниф придёт к шейху и Зейнаб-ханум и выложит все карты на стол: о том, на чьей стороне он играл все эти полгода.
Он спросит их о том, какое будущее те видит для своей страны, и есть ли в нем место агентам ТРАШ и террору.
О дальнейшем история пока умолчит.
Но Хасан аль-Даниф знает одно: он никогда не будет прятаться за спинами спецслужб другой страны, если понадобится разобраться с осиным гнездом.
Ему не страшно: он не боится смерти.
Ему больно. Но он привык быть сильнее.

Его хорошо научили.

Его хорошо научили. Но зачем-то оставили сердце и разум. Не оставляйте цепным псам умение чувствовать и думать - рано или поздно они начнут и чувствовать, и думать.

Хасан влюбился и своими руками отдал любимую женщину тому, кого любила она - потому что чувствовал слишком сильно и хотел видеть счастье в прекрасных печальных глазах Фариды-Франчески.
Он запретил себе страдать и лишь был благодарен Франческе за то, что понял - он все ещё человек.
Это стало началом разбитой вдребезги картины мира.

Он нашёл потерянного в далёком детстве друга, и воспоминания, которые он воспринимал только строчкой в своей биографии, обрушились на него всей полнотой боли - физической и душевной.
И оком бури был его друг - черноволосый мальчишка, с которым они делили крохи еды, побои, голод и жар аравийской пустыни.
А потом друг исчез - из жизни Хасана и из его памяти, оставшись смутным сном-воспоминанием, мучившим все эти годы.
Друг вырос в другой стране, обрёл жизнь, отличающуюся от жизни Хасана, как день отличается от ночи. Но вопреки всем различиям, которыми разделили их пятнадцать лет разлуки, они вновь обрели друг в друге того, к кому можно прийти и рассказать все, почувствовать поддерживающее плечо и довериться безоговорочно.

"...I will reach inside
Just to find my heart is beating.
You tell me to hold on". ©

То, что происходило в арабской делегации, и касалось Хасана, и нет. Он ловил обрывки чужих разговоров и снова, и снова бросался к шейху или Зейнаб-ханум с просьбой просто рассказать, что же сейчас происходит.
Он был секретарём, доверенным лицом, и раз за разом оказывался вне сферы взаимодействий шейха и/или Зейнаб-ханум в вопросах, непосредственно касающихся судьбы Саудовской Аравии и целого мира вообще.
Да что там: даже про Школу он знал лишь в той части, которая касалась его там обучения.
Все происходящее виделось квинтэссенцией взаимоотношений Хасана и тех, ради кого он ломал другим пальцы, добиваясь информации.
Зачем ему позволили быть кем-то большим, нежели послушным орудием, если не использовали иначе, чем орудие?
Он ожидал, что его не всегда удобные вопросы встретят не просто возражения, а подозрение, психологическое давление и соответствующее наказание. Он не дождался, но причиной тому было не готовность принять его даже с этими сомнениями, а равнодушное признание полезности его как инструмента.
Хасан хотел быть нужным сам по себе, а получил доверие к удобной и забавной вещи, от которой и не ждут сомнений.
И даже тогда он ещё следовал за шейхом. В разговоре с чудом найденной сестрой Хасан категорически отказался вернуться к настоящей семье, желая остаться и изменить к лучшему жизнь той страны, которую он до недавнего времени считал своим единственным домом: став теперь сыном шейха по ДНК, он решил в полной мере воспользоваться своим правом наследника.
Но изменение статуса не изменило отношения - его по-прежнему исключали из всех предпринимаемых шейхом шагов.
Ядерные бомбы, генетические эксперименты, сотрудничество с доктором Ганди, сделка с итальянцами - обо всем Хасан узнавал из слухов, сплетен и чужих слов.

Его стойкость подтачивало одно за другим - но не шейх или Зейнаб-ханум заставляли его делать выбор, а происходящее вокруг.
Что-то немногое Хасан рассказал ещё Франческе, но та сейчас слишком занята решением своих дел и любимым человеком, чтобы лишний раз тревожить ее (и себя) встречей и разговором.
И единственным, к кому Хасан мог прийти, чтобы просто выговориться, стал Квентин Смит - потерянный и обретённый друг, светлое воспоминание из детства.
Который оказался ещё и настоящим сыном Зейнаб-ханум от некоего британского суперагента. Хасан не боялся, что его сотрут в порошок, если госпожа Зейнаб решит оставить наследство своему сыну. Но он отчаянно не хотел, чтобы под ударом оказался Квентин, а это неминуемо случилось, если бы сам шейх решил, что сын жены ему мешает.
К счастью все разрешилось на удивление спокойно: шейху достаточно отсутствия претензий на наследство, и Квентин, убедив мать, остался в Англии, слишком любя свою работу и слишком ценя своих коллег и "почти друзей".

День близится к финалу: в Саудовскую Аравию переезжает работающая на ТРАШ доктор Ганди и ее девочки, туда же переселяется отдел МОССАД (и среди агентов оказывается Алиса - сестра Хасана), шейх делит сферы влияния, сделка с итальянцами почти подписана, а Хасан стоит на руинах осыпавшегося мира.
Он чувствует, как будто был заперт, но рос и менялся, и стены, пол, потолок не выдержали - пошли трещинами и рухнули, едва ни погребая под собой.
Минувшие два дня могли бы показать Хасану, насколько он слаб и уязвим, идя на поводу у эмоций и привязанностей, но вместо этого он чувствует себя сильнее. Не будь событий этих дней, он вряд ли помыслил о том, что может встать с теми, кому служит, на равных.

@музыка: Imagine Dragons - "Believer"

@темы: Ролевые, Однажды в Шпионии, Хасан аль-Даниф

---

ОЭ: Магия из прошлого

Пусть это будет здесь как... надежда на возможность для двух героев невероятно светлой игры Томы и Ланса "Воспоминания об Этерне

…О, эта магия из прошлого,
манящая до дрожи
и дарящая иллюзию,
что ты и здесь, и там.

Шадди пахнет корицей и самую капельку – мускатным орехом и шоколадом. Эмили греет замерзшие ладони о большую толстостенную чашку, мечтательно жмурится и, постукивая пальцами в такт, тихонько подпевает привязчивой песне. Из окна открывается завораживающий вид на осенний Старый парк: мокрые ветви кажутся нарисованными тонкой черной кистью, а листья – пятнами густой гуаши всех оттенков желтого и багрового. Осенние Скалы не балуют Олларию солнечными днями: даже, если не идут дожди, небо все равно затянуто грязно-белыми тучами, приглушающими окружающие цвета и даже против воли заставляющими поддаваться беспричинной грусти.
Сделав глоток и заправив за ухо выбившуюся прядь, Эмили оглядывает ставшее привычным убранство кофейни, в которой дважды в неделю пьет шадди со специями. Взгляд цепляется за уютные детали, вызывая улыбку. Вдруг краем глаза Эмили ловит слепящий блик и оборачивается к окну: сквозь прорехи облаков матово светит солнце, золотя верхушки кленов. Сердце замирает, и не сразу получается осознать, что дело не только в поразительной красоте открывшейся картины, но и в ставшем уже привычным чувстве "узнавания". Эмили уверена, что когда-то она так же смотрела на Старый парк в лучах осеннего солнца, и этот миг был для неё чем-то очень важен.

* * *

В семнадцать ей снится окровавленный жемчуг...

В семнадцать ей снится окровавленный жемчуг. Перламутровая нить, заляпанная алым, обвивается вокруг рук, ползет по рукавам, пачкая их, добирается до шеи и охватывает ее кольцом, вплавляется в кожу. Эмили просыпается в залитой блеклыми рассветными лучами комнате университетского кампуса, кашляя, оттягивает воротник свободной ночной рубашки, скребет пальцами по горлу, все еще ощущая удушающий захват.

В восемнадцать Эмили уверена, что сходит с ума. Или впечатлительна намного сильнее, чем думала раньше. Вспышки déjà vu, как называет это чувство её однокурсница из Эпине, случаются все чаще и раз от раза становятся ярче, но пытаться в них разобраться – все равно, что пробовать поймать падающую звезду. Легенды говорят, что кому-то это удавалось, но объяснить легендами расползающийся по швам мир Эмили не в состоянии: она не слишком суеверна, и той толики мистицизма, что ей присуща, вряд ли хватит для столь масштабной смены взглядов.
Прийти к врачу еще страшнее, чем просто признать себя сумасшедшей, но Эмили решается. В белом кабинете её встречает седой старик со смешливыми голубыми глазами: он предлагает ей шадди и начинает ненавязчивый разговор. Эмили упивается вкусом и ароматом зерен морисского ореха и как-то слово за слово рассказывает собеседнику о том, что её пугает. Тот перебирает цепочку старомодных часов с единственным брелоком-голубем, внимательно слушает, чему-то кивает, но молчит и только пристально смотрит прямо в глаза. А потом начинает говорить. Спрашивать. Уточнять. Объяснять. Он не скажет ни слова прямо, а Эмили все равно не поверит
Она уходит домой со странным чувством не смирения, но принятия. Заглянув по дороге на блошиный рынок, неожиданно покупает старый кораблик в бутылке и ставит его на тумбочку у кровати. На потемневшей медной табличке еще можно разглядеть название корабля – "Астэра".

В девятнадцать Эмили под ноги рассыпаются аметистовые четки: она спешит по мощеным улочкам Старого Города на встречу с подругой, когда в руках стоящей неподалеку женщины в черном рвется нить, и бусины дождем падают на мостовую. Эмили останавливается, чтобы собрать их, но, едва пальцы касаются камней, как голову ведет. Головокружение отступает очень быстро, но всю оставшуюся дорогу Эмили бросает взгляды на свое пустое запястье, не отдавая себе отчета в том, почему хочет видеть на нем браслет.

В двадцать для достоверности курсовой работы по религиоведению, Эмили спускается в гробницу Франциска Первого, чтобы осмотреть надгробия и барельефы. Склеп, восстановленный в начале Круга Скал, закрыт для широкой публики, но Эмили пускает в ход все свое красноречие и немного своей красоты для того, чтобы получить разрешение. Она входит в круглый, облицованный белым мрамором зал, затаив дыхание, подходит к гробницам тихо, чтобы даже звуком шагов не потревожить царящую здесь тишину. С необъяснимой щемящей тоской Эмили смотрит на скульптуру спящей Октавии, переводит взгляд на сидящего в ногах жены короля, и сочувственно улыбается ему. Приглушенный свет играет тенями на мраморных лицах, заставляя видеть вместо застывшего мрамора живую плоть. И не потому ли змеедевы как будто и впрямь тянут к своей одинокой гостье тонкие белые руки? Эмили отшатывается от барельефа с найери, невольно тянется рукой к горлу, вспоминая старый кошмар. Ищет и не находит на шее привычного жемчужного ожерелья, и что-то внутри приходит в ужас от этой потери. Эмили зажмуривается на миг, а, когда открывает глаза, игры света как ни бывало – камень вновь становится камнем, холодным и неподвижным.

В двадцать пять Эмили приезжает в отпуск в Хексберг – и дорога к морю становится для неё дорогой в Закат и Рассвет одновременно: ощущения обрушиваются надорской лавиной, а сердце пытается вместить в себя счастье и одиночество.
Эмили снимает обувь и проходит по кромке прибоя, холодная вода леденит ноги, но Эмили уже давно не задается вопросами, а просто делает то, что некто внутри неё считает нужным. Она гладит набегающие на каменистый пляж волны, и не может понять – ластится ли море к её рукам, или она сама, как заблудшая дочь, ловит случайную ласку. Эмили поднимается на Гору и здесь её окатывает обжигающей необходимостью сделать что-то, о чем она не имеет понятия. Это чувство жжет огнем кончики пальцев, пока, наконец, руководствуясь некой причудой, Эмили ни снимает с руки простенький браслет из витого металла, и ни вешает его на ветвь ближайшего дерева.
Чей-то радостный смех ей определенно только чудится.

В двадцать восемь Эмили снится Лабиринт – таким, каким его описывают старые сказки: полной шепотами темнотой, скрывающей чудовищ. Эмили снова чувствует под пальцами вытянутой руки плечо идущего впереди человека, слышит злобно-заинтересованное шипение Тварей, видит силуэт длинноволосой женщины в белых одеждах, перед которой опускается на колени, склоняя голову.
Эмили распахивает глаза, в тот же миг забывая события сна, и всматривается в потолок, на который, пересекаясь, ложится свет от фар проезжающих за незашторенным окном машин. В её голове так много ощущений и так мало воспоминаний – и все спутано в грандиозный трагический клубок, к которому не подступиться.
От бессильной обиды на глаза наворачиваются слезы, но Эмили резко стирает их ладонью.
Кажется, кто-то когда-то очень просил её не плакать.

***

Минуты идут, а осенний пожар за окном горит все ярче и не думает утихать. Это выстрел на поражение, и Эмили впервые готова встать на линию огня.
Она вскакивает, забывая недопитый шадди, торопливо наматывает шарф и выбегает на улицу, с размаху влетая в морозный до перехваченного дыхания, пахнущий опавшей листвой воздух. Сосредоточенно оглядевшись и прислушавшись к чему-то внутри, Эмили устремляется к парку, едва ли обращая внимание на идущих навстречу пешеходов.
На ступенях её задевают плечом так сильно, что она, не ожидавшая подобного, падает, больно ударяясь коленями. Вокруг собирается небольшая толпа, чье участливое внимание приводит Эмили в состояние, близкое к панике. Подавив желание закрыться от всех руками, она начинает осторожно вставать, игнорируя предложения о помощи.
- Да что вы все с ума сошли? – раздается над головой резкий голос. – А ну разошлись!
Мужчина с темными, доходящими до плеч волосами одним уверенным движением поднимает её и удерживает, не давая упасть. Эмили вцепляется в его плечи, но тотчас пытается отстраниться, едва чувствует под ногами твердую землю.
- Будет вам, - он ловит её ладони в свои и явно хочет сказать что-то еще, но умолкает на вдохе.
Эмили поднимает голову и встречает внимательный взгляд темных глаз, в которых ей видится ошеломленное узнавание.

Мгновением позже удивление сменяет знакомый насмешливый вызов:
- Вы когда-нибудь были на море?
- Да, - беззаботно подтверждает она.
- Но для этого нужно было выбрать подходящий корабль, - с красноречивой усмешкой уточняет Ротгер Вальдес.
- Вы хотели сказать подходящего капитана? - Эмилия улыбается в ответ, не отводя глаз.

…О, этот дивный сон,
Как будто подо льдом
Застыло время.
О, я доберусь к тебе,
Покуда помню,
чувствую
и верю.

@музыка: Марко Поло - "Ирландия"

@темы: Ролевые, Ротгер Вальдес, тексты, Отблески Этерны, Эмилия Маран

---

Люди Икс: О чувствах

Не отчет, скорее просто небольшая зарисовка по игре "X-men. House of M."

Fear is withering the soul
At the point of no return.
We must be the change
We wish to see.
©

…
- Потому что я тебе не доверяю! – кричит Джубили склонившемуся к ней Пиро, и тот, отшатнувшись, еще какое-то время удерживает её взгляд, а после разворачивается и уходит.
Питер ощущает, как внутри появляется клубок пустоты, и его рука замирает в дюйме от плеча девушки.
- А мне ты доверяешь? – спрашивает он, пытаясь заглянуть в глаза опустившей голову Джу.
- Я не знаю, кому теперь могу доверять, - сдавленно шепчет она.
Клубок разрастается, заставляя еще отчетливее ощущать каждый удар быстро бьющегося сердца.
Питер осторожно кладет одну руку на плечо Джубили, гладя другой по волосам.
- Я хочу верить, - слышит он. – Хочу, но не могу.
Она вспомнила. Не все, скорее всего, но даже это немногое вывернуло её мир наизнанку.
Интересно, она помнит его?
Он пока что не помнит её вовсе.
- Попробуй, - тихо предлагает Питер, и одновременно Джу в отчаянном порыве бросается вперед, обнимая так крепко, что перехватывает дыхание.
- Вселенные могут меняться, - мягко говорит он, с силой прижимая к себе девушку, - мы остаемся неизменными. В той или в этой. Что бы ни было. Я обещаю.
Питер перебирает темные пряди Джубили, на короткий миг чувствуя дрожь в пальцах правой руки, и позволяет себе впервые за минувшие дни всерьез задаться вопросом, о котором старался не думать.
Кто ты, Питер Максимофф?

* * *

Иллюзия сестры сделала его героем. Настоящие воспоминания, одним махом вломившиеся в его голову после разговора с леди Мастермайнд, обрываются на моменте появления Магнето и Братства в Школе профессора Ксавье. И не обещают ничего героического.
Да к чертям геройство! Они не обещают даже доверительных отношений с отцом. Питер никогда не стремился быть «хорошим сыном» (и в этом вселенные – что удивительно! – единодушны), но сейчас одобрением Эрика Леншерра он дорожит так, как очень немногим в своей жизни.

С одиннадцатого января Питер наблюдает, как расползается по швам придуманная реальность, обнажая настоящую. Все эти дни он продолжает жить так, словно принял новые условия игры, не заботясь о том, что станет её частью.
У него получается.
Он настраивает с Пиро систему видеонаблюдения, волнуется о семье и, особенно, о Ванде, злится на собственную беспомощность и неспособность найти решение, шутит и варит Джу кофе.
Когда к окружающим начинают обрывками возвращаться воспоминания, выбивая почву из под ног, Питер вообще не думает о том, что вспомнит он сам.
Историю мальчишки, в семнадцать вытащившего из Пентагона «чувака, умеющего управлять металлом», который оказался их с Вандой отцом и – какая неожиданность! – международным террористом, он смотрит в своей голове как захватывающее кино.
Круто? А то! Его ли это история? Память утверждает, что да, но Питер и чувствует, и не чувствует свою причастность к произошедшему.
Ему и двадцать девять, и девятнадцать. И он хочет вспомнить дальше, если, конечно, его нынешний возраст ни является одним из миражей этой вселенной.
Питеру двадцать девять – и в этой реальности у него есть прекрасная и сумасшедшая семья и некогда мирный остров, на который человеческие страх и ненависть направили ядерные ракеты и Стражей.
Ему девятнадцать – и он еще слишком хорошо помнит бойню на Геноше и убийство Магнето её предыдущего властителя, когда начинают появляться слухи о "лекарстве" от мутации.
Два мира уживаются в нем возможно только потому, что он не дает себе труда действительно сравнить их друг с другом. Не до того.

* * *

Кто ты?
Вопрос бьет под дых, нарушая равновесие. Питера окатывает волной страха, стискивающего горло и грудную клетку.
Кто я?
Он делает медленный-медленный вдох и опускает взгляд на макушку уткнувшейся ему в грудь Джу.
Они знакомые незнакомцы. Они любят друг друга здесь и пока не успели вспомнить друг друга вне иллюзии. Вспомнят ли?
Вспомнят, уверенно решает Питер.
Или познакомятся заново.
Найдутся. Встретятся. Или еще что-нибудь.
Он говорит об этом Джубили.
Она поднимает на него покрасневшие глаза и улыбается:
- Спасибо!
Питер уверен, что это ему необходимо поблагодарить её за доверие.

Reach for my hand,
Let's show them that we can
Free our minds and find a way.
©

Сказка разваливается, оплывает свечным нагаром, облезает лоскутами фантазий.
Питер останавливается и замирает, остро чувствуя свою беспомощность в вихре хаоса, поглотившего вселенную.
Когда иллюзия исчезает, оставляя на память о себе ворох воспоминаний, Питер с улыбкой принимает вернувшуюся реальность, наконец, полностью отождествляя себя с семнадцатилетним клептоманом, стащившим у хипповатого профессора помятую визитку.
Он не герой, но это не значит, что он позволит кому бы то ни было устроить конец света.
Тем более, когда он не один.

Питер наблюдает за Вандой, восхищенно отмечая, с какой легкостью она теперь использует свои способности, как упрямо стоит на своем. Подчас она все еще чудовищно не уверена в себе, но упорство и сострадание ведут её вперед – сквозь боль, страх и слезы.
А отец всегда умел находить нужные слова.

В обеих вселенных Лорна решительна и принципиальна. И совершенно бесподобна, когда использует унаследованный от отца дар.
Когда два металлокинетика разворачивают удаляющийся от берега самолет, Питер самому себе кажется восторженным ребенком, которому позволили увидеть чудо.

Отец.
Он говорит Генезису о разнице между полезностью и дружбой, о готовности открыть свое сердце и получить удар наотмашь.
Питер слушает и не знает, кого благодарить за такого отца. Жесткого, бескомпромиссного. Понимающего и принимающего.
Мало победить, защищая. Нужно действительно спасти.
Спасибо, отец. Теперь я это знаю.

The world is in our hands,
This is not the end.
©

Но где-то есть тот дом, где мы всегда будем желанны,
А в этом доме тот, кто всегда нас поймёт и простит.
©

@темы: Ролевые, Люди Икс, тексты

---

РИ: Барраяр. Девятая сатрапия

Я, кажется, наконец, сформулировала большую часть того, что хотела бы сказать по итогам игры. Если я что-то упустила, оценила неверно или исказила, пожалуйста, укажите мне на это — я попробую разобраться.
Это вряд ли похоже на полноценный отчет, каким он, наверное, должен быть. Это скорее мозаика из рассуждений и воспоминаний наполовину по игре, наполовину по жизни, которыми мне хотелось поделиться.

Умереть — не страшно. Страшно — не успеть и позволить умереть кому-то другому. Вместо тебя. За тебя.

Есимура Акамацу прибыл на Барраяр с единственной целью: найти ребенка погибшего единокровного брата, о существовании которого тот известил его в своем последнем письме. Брат, гем-полковник Норихиса Акамацу, хотел начать поиски сам, но не успел. Есимуре не было известно ни имени матери, ни пола ребенка, но ключ к разгадке, начало клубка, он понимал, находится в Девятой сатрапии. Им, безусловно, двигало желание вернуть ребенка с геномом гемов в метрополию. И вместе с тем он осознавал, что это дитя его брата, его наследие и продолжение. Семья.

Некоторые мысли оформились уже по завершению игры и объяснили кое-что из того, что воспринималось на уровне рефлексов и подсознания. Так, например, я обнаружила, что Есимура появился на Барраяре одиночкой, человеком, у которого чисто теоретически, конечно, наличествовала семья — мать и, надо полагать, определенное количество родственников со стороны второй (старшей) жены отца — но, по сути, он был ни с кем не связан, однако подспудно искал этих связей, этого родства — по крови и духу. Его отношения с отцом не отличались теплотой, особенно если учесть, что тот был гем-генералом и военным до мозга костей, а Есимура предпочел административную работу. Из всей семьи его выбор нашел определенную степень понимания у самого старшего брата — Норихисы, с которым он регулярно переписывался и виделся все последующие годы. Так что не было ничего удивительного в сильном желании оказаться частью клана, "семьи" — скорее даже в широком понимании этого слова.

И Есимура обрел эту "семью" — и гораздо раньше завершения своих поисков. Это не было родством по крови, разве что в том смысле, что в основе лежал сходный геном. И воля Небесного Отца, конечно, отправившего каждого из них на Барраяр. Но, видят звезды, Есимура готов был сложиться двадцать раз, лишь бы не допустить гибели кого-то из этого своеобразного клана. В этой готовности было и веление долга, и взращенное на генном уровне подчинение, и нечто большее — осознанная (и вместе с тем — как будто "предустановленная по умолчанию") преданность.

Первые майские дни 2831-го года на Барраяре вспоминаются сейчас калейдоскопом событий и чувств, которые так трудно (и так необходимо) было держать в узде.

Это была история о вере и доверии. О том, что господин сатрап-губернатор готов был верить тем, на кого опирался, до самого конца, до тех пор, пока не будет реальных свидетельств их предательства.

Это история о том, как мы ждали, что нас первыми вынесут свои же: военные гемы, не согласные с политикой нового сатрап-губернатора. А на деле вышло так, что наш господин, Акане Ито, и глава Оккупационного корпуса, гем-генерал Йенаро, вместе останавливали ракеты, готовые стереть весь Барраяр. На деле получилась потрясающая иллюстрация кастовости цетагандийского общества, в котором властвуют ауты, а гемы — их опора, военная мощь, весомая, но предельно верная сила.

Это история о том, как в четыре часа утра в комнату, где беседовали Есимура, его друг гем-генерал Эстиф и супруга генерала – аут-леди Мойра, заходит несколько гем-лордов и словами "а мы ВДВ" снимают все вопросы о верности (если бы они не были сняты ранее). А потом еще час в компании господина Левого советника и госпожи аут-консорта обсуждаются, в том числе в ходе эмоциональных дебатов, этические проблемы жизни и игры.

Это история о том, что ты приезжаешь на полигон, с трудом представляя, как будешь играть лучшего друга человека, которого до этого видел единожды и мимолетно, а в переписке успел обменяться разве что парой сообщений. И думаешь с отголосками паники и печали "Шеф, все пропало!", что эту завязку ты счастливо провалил. А на утро (пока-еще-ночь) второго дня вдруг ловишь себя на том, как легко обращаешься к нему "друг мой" и осознаешь, что, кажется, действительно знаком с ним лет сорок, не переставая удивляться, как вас угораздило так сдружиться и давя в себе желание время от времени цитировать ему шедевр кинематографа Старой Земли: "Это тебе не тюрьма в Сан-Антонио!"

Это история о том, как глава СБ спит с гем-гриме, чтобы быть готовым служить господину сатрап-губернатору в любое время дня и ночи, о том, как в восемь вечера он появляется с докладом в резиденции сатрап-губернатора, замерзший до костей и не евший с десяти утра, о том, что он умудрился хорошенько встряхнуть аппарат СБ и превратить его в работающий механизм.

Это история о потрясающем культурном непонимании, о катастрофической разнице менталитетов. А еще о том, что люди "видят, но не наблюдают". О том, что новый сатрап-губернатор должен отвечать за грехи предыдущего, за грехи всех цетагандийцев, в 2813 году вторгшихся на Барраяр, решивших нести этой "дикой стране" процветание и цивилизацию. Неважно, что мы предлагали барраярцам сейчас, они не видели нас, они видели оккупантов, которым не место на их земле. Просто они не собирались забывать прошлое, вот только не заметили, что мы и не предлагали этого, потому что очевидно, что без прошлого не может быть будущего.
Тем ценнее были люди, сумевшие перешагнуть через предрассудки, через ненависть и попытаться на основе опыта прошедших лет, взаимных ошибок договориться о том, что в данных условиях принесет минимум потерь людям и планете. Но таких были единицы, и закономерным итогом стала ситуация, в которой уже лично нам было нанесено оскорбление, умолчать о котором немыслимо, не отреагировать — бесчестно, оставить без последствий — преступно.

Я благодарна мастерам за возможность прожить маленькую жизнь в эти три дня (и ночи), узнать мир, побыть его частью. Etel Bogen, Ева Шварц, спасибо!

Бесконечна и невообразима моя благодарность Фелес (f_zu_f) и Долохову (Dolohov). Не просто за приглашение на игру, а за то, что увидели во мне способность сыграть эту роль, за то, что нашли меня… достойной такой ответственности.
Долохов, знай, именно ты — тот самый друг семья, который сказал тридцатилетнему Есимуре "Пссс, парень, не хочешь немного политики?" о том, что есть вакантная должность личного помощника заместителя главы Департамента развития на Кси Кита, после чего Есимура вышел в отставку и начал строить гражданскую карьеру.

И нет таких слов, чтобы описать мои впечатления от игры и общения с блоком Цетаганды

Тарис, господин мой, я был счастлив служить вам каждое мгновение. Спасибо за то, что моя служба была не просто работой, не просто игровой необходимостью, но подкреплялась искренним желанием. Спасибо за помощь по игре и по жизни, за то, что я и как персонаж, и как игрок, чувствовал себя на своем месте, комфортно и естественно.

Eswet, господин Правый советник, f_zu_f, господин Левый советник, спасибо вам за помощь и подсказки, помогающие сориентироваться, за предупредительность, внимание и истинно аутскую ироничность.

Ба Мару, Лукреция, и ба Илури, З.Орк, спасибо не только за то, что создали удивительный уют в резиденции сатрап-губернатора, где мы все практически жили в эти дни, но и за многочисленные советы и идеи, которые вы так своевременно подкидывали тем, кому служили.

Mathilda Vandermar, гем-лорд Сото, вы были прекрасны. Мудры, дипломатичны, решительны и просто потрясающи. Благодарю за честь быть вашим другом.
Вы жгли. Ой, как вы жгли! А теперь будем жечь мы. Буквально. За вас.

Novemberry, гем-лорд Ариди, мы с вами сталкивались несколько меньше, но вы произвели запоминающее впечатление благородного гем-лорда, готового служить Империи.

strange, гем-лорд Акеро, спасибо за то, что просто были. За наблюдательность и неоценимую помощь, легкость в общении и язвительность. За то, что не были просто "другом старшего брата", но стали другом Есимуре. И это ужасно, что я вас не уберег, в кои-то веки отправившись разбираться с личным квестом.
Да боже мой, почему в поисках "смысла жизни" и цели вы обратились ко всем кроме НЕПОСРЕДСТВЕННОГО НАЧАЛЬСТВА?! /да, я до сих пор даже думаю об этом капсом. я понимаю про усталость и персонажа, и — главное — игрока, но не могу не возвращаться к этой мысли снова и снова, обвиняя себя в том, что банально недоглядел и вообще был в другом месте/

Reynard, гем-генерал Као, вы были как рассвет. Ядерный. Я преклоняюсь перед рвением и энергией, перед персонажем и игроком.

kai-lar, друг мой Эстиф, спасибо за эту дружбу. За ощущение братства и дружеского плеча, за доверие. Ты был прекрасен в свое порывистости, решительности и желании сжечь весь Барраяр с благословения духов предков и без оного. Ты был прекрасен в своей рассудительности и готовности прислушиваться к советам.

Альбедо Ашер, безбашенный друг моего почти-безбашенного друга. Спасибо за образ и сложный характер, за его неоднозначность. За всю его историю, которая раскрылась уже после завершения игры — это было сильно и драматично.

re-miel, гем-генерал Йенаро, вы, если не пугали, то откровенно беспокоили. Потрясающее ощущение постоянного нервного напряжение, когда не знаешь, чего ждать, такие качели: то попускало, то снова реанимировало все страхи.

Lestrange_Rood, гем-генерал Нимура, спасибо за честность и верность, за ваш выбор. За спокойную уверенность, что космофлот в надежных руках.

Прекрасные аут-леди, Delayrin, libero4ka и Джулианна, вы были все такими разными, но одинаково нереальными.

Delayrin, аут-консорт Сагано, вы были фарфоровой статуэткой, в которую вдохнули душу. Внешность, жесты, голос — я слушал и смотрел с замиранием сердца.

libero4ka, аут-леди Зайа, мы с вами почти не встречались, но я был покорен с первого взгляда. Более чувственная — простите мне эту дерзость — красота, обладать которой дозволено только вашему мужу.

Джулианна, аут-леди Мойра, вы были солнцем. Ваша красота — светлая и теплая, как будто более близкая, но вы сами оставались по-прежнему недосягаемой. Я счастлив быть вашим другом, но даже эта дружба и ваше расположение и уважение не дают мне права считать себя достойным такой чести.

Гем-леди Ланфэн Эстиф, Рилдин, спасибо за чайную церемонию, за то умиротворение, которое я обрел во время, увы, столь короткого посещения Чайного дома. Спасибо за сам чай и его историю и особенности, как чая, так и церемонии, которым я внимал с огромным интересом. Отдельное спасибо за диалог с братом, которым я заслушался.
Леди Ксиан Эстиф, Хром, спасибо за то, что вместе с хозяйкой создали удивительный уютный уголок в этом безумном мире.

Мне практически не довелось пересекаться с барраярцами кроме, как по делам службы, за исключением разве что графа Фортала. Wayfaring man, господин граф, я благодарю вас за рассудительность и готовность к переговорам. За то, что вы, помня о прошлом, хотели лучшего будущего для своей планеты и понимали, что для минимальных потерь нужно договариваться и слышать собеседника.
И я приношу искренние извинения леди Марии Форвента, snou_white, и леди Александре Софии Форвента, Хеллечка, за то, что по причинам регулярно случающегося апокалипстеца не смог появиться на балу у Форбреттенов (а потом вообще появиться где-то по личным вопросам), чтобы еще тогда начать раскручивать клубок личного квеста, ради которого Есимура и прилетел некогда на Барраяр.

Просто нечеловеческое (потому что цетагандийское) спасибо по жизни и по игре melifaromanga, джексонианскому программисту Амару Хавату. Ему кланялся гем-лорд, провожал к сатрап-губернатору Правый советник, а сам господин сатрап-губернатор радушно предлагал чай!

Спасибо игротехникам, благодаря которым мы действительно очутились на Барраяре, работали все компьютерные системы и случались события той или иной степени апокалиптичности. И фотографам, которые каким-то чудом были везде.
Отдельное спасибо северянка поневоле за костюм и Vilissa за гем-грим!

Я не хочу сейчас говорить о недостатках или "минусах", мне просто слишком хорошо от компании, в которой довелось играть и жить эти майские дни. Спасибо всем вам за понимание и поддержку, за то, что я действительно чувствовала себя частью большой семьи: и непосредственно я, и Есимура Акамацу.
Это было незабываемо

@темы: Ролевые, Барраяр, Барраяр. Девятая сатрапия, Отчет

---

Люди Икс: Кое-что об особенностях дружбы

Эта история родилась из разговора-обо-всем и желания сделать героев чуточку счастливее. Она началась с четырех предложений: двух пар, каждая из которых — действие одного и ответ/реакция второго %) Те самые "яркие мазки" наброска, которые могут стать чем-то большим, и в этот раз — стали.
Из предупреждений: хэдканон, АУ с середины "Дней минувшего будущего", полагаю, ООС (хотя всегда можно сказать, что одного персонажа "я так вижу", а второго — "хочу видеть" %)
Постскриптум предыстории: И я буду искренно благодарна за указанные фактические, логические, орфографические и пунктуационные ошибки.

Вселенная имеет забавную привычку схлопываться в минуты наивысших эмоциональных потрясений. Она любит баловать ощущением фальшивого уединения, отодвигая происходящее вокруг на призрачные мили и приглушая звуки.
Вот и сейчас в коридоре за распахнутыми дверями раздается какой-то шум: отрывистые голоса, быстрые шаги, переходящие на бег; на полу за спиной, как в припадке, прерывисто дыша, дергается кто-то из охраны; за окном слышится гул толпы, шорох шин по асфальту, щёлканье вспышек вездесущих журналистов… А Чарльз, даже отмечая это краем сознания, тут же забывает. И забывает о том, что забыл. В конце концов, он много лет мирился с перебивающими друг друга голосами в голове, и неплохо справлялся, поэтому игнорировать бесцеремонные попытки реальности вмешаться получается до смешного просто.
Ведь здесь Рэйвен. Его запутавшаяся, упрямая, испуганная Рэйвен. Он смотрит в её отчаянные глаза, и видит даже не девушку, с которой простился одиннадцать лет назад, а маленькую девочку, встреча с которой на кухне особняка так многое изменила в его жизни. В их жизнях.
— Мы пришли за тобой, — он и обращается к ней сейчас, как ребенку, которого, прежде всего, нужно успокоить, — Эрик и я. — он говорит и как будто сам себе не очень верит: не потому, что лукавит, но потому, что эта правда слишком огромна, чтобы уместить в одном-единственном разбитом сердце. Но он действительно хочет поверить, и, наверное, именно это заставляет его добавить решительно, — вместе.
— Не думала, что когда-нибудь увижу тебя.
Счастливая звезда мутации Мистик сглаживает влияние времени, и легко представить, что минувших лет не было, но так обмануться Чарльз не может, как бы ни хотел. И ему необходимо, что хоть на миг Рэйвен снова ему поверила. Снова поверила в него.
— Когда-то давно я пообещал тебе, что буду защищать тебя, — он торопится, едва ни глотая слова, с болью осознавая, что мог уже катастрофически опоздать, и вместе с тем — не в силах молчать. — И я знаю, я не сделал этого, я не сдержал обещания… — дыхание перехватывает, спазм сводит горло. Чарльз сглатывает, крепко стискивая плечо Рэйвен, — Не волнуйся, мы не отдадим им тебя.
Реальность пытается пробиться сквозь незримые щиты, шум перерастает в гулкий грохот, за спиной в комнате происходит какое-то движение, но Чарльз все еще слишком сосредоточен на Рэйвен, чтобы даже начать беспокоиться о чем-то или ком-то кроме неё.
А в следующий миг лежащий на столешнице пистолет влетает в протянутую руку Эрика. Чарльз видит, как меняется взгляд Рэйвен, слышит приглушенное "Эрик", сам резко оборачивается и замирает.
И мир замирает вместе с ним.
Такие моменты любят описывать в книгах и показывать в кино. Когда секунда превращается в вечность, и все вокруг останавливается.
Такое случается в жизни, когда ты телепат, и пробираешься в сознание людей, вынуждая их оставаться неподвижными. Именно так, должно быть, ощущается реальность, если ты не телепорт, но просто очень быстрый, и двигаешься по жизни, обгоняя пули.
Что-то похожее уже было в далеком шестьдесят втором, когда вспышка боли в пояснице остановила рванувшегося к другу Чарльза Ксавье, заставив рухнуть на излете, на вдохе, упасть — страшно-красиво и страшно медленно, как потом скажет Мойра — на мгновенно заскрипевший на зубах кубинский песок.
Но он ни черта не мог контролировать тогда, он ни черта не контролирует сейчас. Чарльз чувствует, как вот-вот оборвется едва рискнувшее снова забиться сердце, беспомощное, усталое и вновь обманутое.
"Что происходит, Эрик?" — пульсом стучит в висках.
Какого черта, Эрик?
Эрик, гребаный ты сукин сын!
Лучше бы Чарльз и правда не пытался поверить.
— Эрик! — наконец, срывается с губ. — Что ты делаешь?
Так он тебе и ответит!
Эрик смотрит в глаза. Эрик стискивает рукоять пистолета побелевшими пальцами.
В воздух взмывает все находящееся в комнате оружие.
Чарльзу кажется, что он проглотил кусок льда, который тает кислотой, разъедая изнутри.
Эрик резко разворачивается и направляет пистолет точно в лоб замершему на пороге лейтенанту службы безопасности, за спиной которого — маленький отряд вооруженной охраны.
— Вон отсюда! — бросает Эрик через плечо.
Сердце Чарльза болезненно-колко ударяется о ребра. Вдох получается рваным и осколками прокатывается по горлу. Зато мир снова приходит в движение, обретает цвет, звук и форму.
А Чарльз все еще не двигается с места.
— Чарльз, пошел вон! — рявкает в бешенстве Леншерр.
Он отпускает пистолет, и тот остается висеть в воздухе. Тишина звенит еще лишь мгновение, и уже в следующую секунду её разрывают звуки выстрелов.
Чарльз видит, как Эрик вскидывает руки, без усилий сдерживая пули, вызывая паническое замешательство у стрелявших.
— Чарльз!
Его зовут одновременно и Эрик, и Логан. Чарльз быстро оглядывается: Хэнк уже держит на руках Рэйвен, которая стискивает его шею и вся сжимается, когда выстрелы раздаются снова, Логан прожигает взглядом охрану и Леншерра.
Чарльз отступает на шаг, понимая и не понимая, что должен сейчас делать: подчиниться словам Эрика-оставить Эрика-остаться с Эриком.
Логан выбрасывает вперед руку и хватает Чарльза за плечо, резко тянет, почти дергает.
— Да пошли уже! — шипит он. — Надо убираться. Мистер псих сам в состоянии справиться.
— Но куда…, — начинает Хэнк, отчетливо понимая, что к выходу им не пробиться.
— Окно, — на ходу отзывается Логан, утягивая Чарльза и одновременно следя краем глаза, ни упустит ли эта молодая версия металлической занозы в заднице очередной пули.
Последнее, что видит Чарльз, это спина Эрика в пижонском пальто, это отбрасывающий пистолет лейтенант, замахивающийся для удара. В следующее мгновение после захватывающего дух прыжка, испытывающего на прочность его спину, поддерживаемую сывороткой Хэнка, Ксавье приземляется с высоты второго этажа перед акульей толпой жаждущих крови и сенсаций журналистов.
И вслед за Логаном срывается на бег.

* * *

Голоса возвращаются внезапно.
Нет, Чарльз вроде бы осознает, что время, отпущенное ему сывороткой, стремительно истекает: в голове все сильнее шумит, а ноги запинаются все чаще — но это кажется несущественным.
Ровно до того момента, когда они, так и не дождавшись хотя бы каких-то известий от Леншерра в Париже, ни возвращаются в особняк. Вот тогда колени вдруг резко подгибаются, а спину прошивает острая боль. Голоса вламываются в голову, раскраивая череп. Их много, слишком много, а он слишком долго жил в благополучной тишине, чтобы суметь справиться с ними сейчас. Чтобы желать справиться с ними.
Рэйвен ошеломленно ахает. Хэнк проходит в холл, устраивает ее на диване и возвращается к Чарльзу, проверяет пульс, вглядывается в зрачки.
Логан что-то спрашивает, но Чарльз сейчас куда лучше слышит то, о чем молчат, и окружающая действительность с угрожающей быстротой превращается для него в немое кино, в котором вместо музыки — сводящая с ума тысячеголосая бездна. Хэнк уходит за лекарством, и Чарльз дрожащими пальцами, проклиная стремительно ускользающую точность движений, срывает куртку и расстегивает пуговицу на манжете, закатывая рукав.
Еще чуть-чуть, всего лишь укол, успокаивает себя Ксавье, и ноги снова будут послушны, голоса, умоляющие, плачущие, полные боли и слез голоса перестанут мучить его. Перестанет мучить назойливо повторяющееся в голове Логана "Какого дьявола, Чарльз?!" Перестанет царапать металлом по стеклу зазвучавшее сейчас неожиданным непониманием и легкой тревогой эриково "Что с тобой случилось?"
— Что с тобой случилось, Чарльз? — выдыхает Рэйвен, приподнимаясь на локте и разглядывая его с возрастающим беспокойством.
— Ему нужно лекарство, — отвечает вместо него Хэнк, появляясь в холле.
Лицо Логана мгновенно меняется, как будто заостряется. Он не отрывает взгляд от иглы, на которую сам Чарльз смотрит едва ли ни с вожделением, облизывая вмиг пересохшие губы.
— Лекарство? — переспрашивает Рэйвен. — Какое лекарство? Чарльз?
Чарльз и хочет ей ответить, но даже панически мечущиеся мысли этих троих для него — непосильная ноша. Или посильная, но он не готов снова её принять. Дар давно перестал быть именно даром, исправно требуя все более существенную плату.
— Чарльз? — снова начинает Рэйвен и садится на диване. — Хэнк? Кто-нибудь?
— Ну, лекарство, — тяжело вздохнув, отзывается Логан. — Чарльз хочет работающие ноги и не хочет голосов. А этот умник изобрел для этого сыворотку. Но это ни разу не гребаный выход! — вдруг резко бросает он. — И я еще здесь, а, значит, что-то все еще идет не так! — Логан вцепляется взглядом в Чарльза и не отпускает. — Чарльз, ты нужен нам, — настойчиво продолжает он и после короткой заминки все-таки заканчивает с затаенной болью. — Но нужен не таким.
"А каким?" — хочет спросить Чарльз, но чувствует себя слишком усталым. Каким я вам всем нужен? Добрым братом, терпеливым наставником, хорошим и понимающим другом?
Таким, каким я пытался быть, но так и не смог стать?
Голоса набирают силу, и он тянется к шприцу с сывороткой, забирая его у Хэнка. Игла осторожно касается кожи, когда на запястье держащей шприц руки ложится стремительно белеющая ладонь Рэйвен.
— Чарльз, пожалуйста, — она не пытается вынуть шприц из внезапно онемевших пальцев — просто сидит рядом и смотрит на него серо-голубыми глазами девочки из прошлого, личности-обманки, которую она, как выяснилось, так не любила.
Как много он упустил.
— Чарльз, — шепчет светловолосая Рэйвен, и в её голосе смешиваются страх и боль. — Это не ты. Это правда не ты.
— Но это я, Рэйвен, — с горьким смешком отвечает он. — Одиннадцать лет прошло. Мы меняемся.
И Рэйвен изменилась. Она утратила юношескую плавность линий и обрела хищную стремительную грацию взрослой женщины. Она стала сильнее, увереннее, безжалостнее. Она отрезала челку.
— Нет, — обреченно качает головой Рэйвен, отказываясь признавать очевидное. — То есть да… Да послушай меня, Чарльз! Меня. Хотя бы сейчас!
Чарльз страдальчески прикрывает глаза, морщась от высоких нот её голоса, и Рэйвен виновато бормочет:
— Прости, — и продолжает значительно тише. — Только выслушай, Чарльз.
— Рэйвен, сейчас не самый подходящий…
— Да помолчи же ты! — повернув к ней гудящую голосами голову, он видит, как зло и расстроено она смотрит, как её губы начинают дрожать. — Я скучаю, Чарльз. Я очень по тебе скучаю. Я…, — она делает судорожный вдох, — я была неправа. Ты тоже, да. Ты вообще был чертовски неправ! — против воли Чарльз не может сдержать короткий и болезненный смешок. — Но теперь я… Я не должна была тебя оставлять. Я не понимала тебя. Но я хочу попробовать понять. И ты. Ты тоже пойми меня. Пожалуйста, Чарльз. Увидь меня, — по её щекам уже катятся крупные детские слезы, и Чарльз тянется свободной рукой, чтобы стереть их тыльной стороной ладони. — Я не понимаю, что здесь происходит. Я не понимаю, почему ты вдруг заявился в мою жизнь снова. Я вообще ничего не понимаю, и вы все тут задолжали мне парочку объяснений! Но ты нужен. Очень нужен. Мне. Им… Всем нам. Действительно. Но это не ты. Пойми, Чарльз, не ты!
Последние слова она почти шепчет, опустив взгляд — стыдясь откровенности и слез.
Чарльз смотрит на её склоненную голову и все отчетливее наравне с давней обидой и горьким недоумением, с мучительной виной ощущает необъятную, ошеломляющую своей силой нежность. К потерянной девочке, которую он впервые встретил, к бунтующей девушке, в которую она выросла, к сильной женщине, которой стала.
Многоликой Рэйвен всего-то и нужно было — обрести себя настоящую, и Чарльз только сейчас понимает, что одиннадцать лет назад не мог дать названой сестре главного — уверенности, что её любят и принимают любой. Да, общество консервативно и не готово к потрясениям в виде синекожих обнаженных и чешуйчатых женщин, но ведь оно с такой же презрительной жалостью и нетерпимостью относится и к калекам, чьи увечья слишком очевидны. Да, есть правила приличия и нормы поведения, необходимые для того, чтобы мир не погряз в хаосе неустроенности, которым подчиняются (или делают вид) все, кто хочет разумной стабильности и определенной упорядоченности в жизни. Могло ли все сложиться иначе, думает Чарльз, если бы он сумел убедить Рэйвен, что её "человеческий" облик — сродни платью, которое ни одна приличная девушка не забудет надеть на публике? Или если бы помнил сам, что дома люди в большинстве своем меняют не только одежду на более удобную, но и зачастую снимают маску, которую демонстрируют окружающим?
Чарльз прикрывает глаза, которые начинает жечь от яркого света. Ему кажется, что он собирается совершить очередную катастрофическую ошибку, что после стольких лет отчаяния чудеса не происходят просто так. Он почти уверен, что где-то впереди маячит крупный подвох, который сломает его окончательно.
Под веки словно насыпали песка, но Чарльз заставляет себя снова открыть глаза и посмотреть на Рэйвен, на Хэнка, на Логана. Потом возвращается взглядом к лекарству в своей руке.
Где-то перед мысленным взором возникает немецкая монета, прошившая ему голову заодно с Шоу. Она крутится в воздухе, сияя то орлом, то решкой, дразнит призрачным спокойствием удобного выбора и пугает до ужаса возможностью нового (старого) пути.
Чарльз не думает, что готов, но уже знает, каким будет ответ, пусть даже последствия такого решения кажутся ему сейчас невыносимыми.
Монета делает поворот.
Чарльз откладывает шприц, стекло звенит о камень.
Рэйвен осторожно и неловко обнимает Чарльза, пряча лицо у него на груди.
Рейхсмарка замирает на ребре, и неожиданно оказывается, что с обеих её сторон — орел.

* * *

Чарльз не ждет Эрика, совсем нет. Он просто остается в смежной с холлом гостиной с книгой на коленях, в то время, когда Хэнк, погасив весь верхний свет, последним уходит наверх, пожелав Чарльзу доброй ночи.
Чарльз не уверен, что Эрик вообще появится здесь. У Магнето, должно быть, есть пара десятков тайных убежищ по всему миру, и довольно странно предполагать, что "беглец номер один" предпочтет любому из них этот дом, некогда открытый каждому, но даже сейчас так мало похожий на неприступную крепость. У Магнето нет ни единой причины встречаться со старым другом, потому что у него нет "старых друзей", а Эрик Леншерр, как порой кажется Чарльзу, пропал без вести где-то на Кубе.
И все же.
Все же кто-то очень на него похожий остался вчера в отеле "Роял", останавливая выпущенные в них пули, как когда-то — ракетный удар.
Не тот масштаб, но слишком схожие ощущения. Особенно, если учесть, что между первым и вторым событием прошли годы, которые сам Эрик провел даже не в бегах, а в одиночной камере под Пентагоном.
Замок входной двери тихо щелкает.
Чарльз выпрямляется в кресле, подбирается, стискивая книгу. Из головы неожиданно выметаются все голоса, только теперь Чарльз не знает, что делать с этой тишиной. По спине пробегает озноб, заставляя передернуть плечами, а легкие и желудок не то меняются местами, не то исчезают совсем.
Эрик почти бесшумно (как всегда) и медленно (слишком) пересекает холл и останавливается на пороге гостиной. Он выглядит, как уставший, обозленный зверь, переживший изощренную травлю, ему изрядно досталось, но его сила, ум и опыт снова спасли его, и можно не сомневаться, что потери преследователей куда серьезнее. У самого Эрика оцарапана щека, и неглубокая рана рассекла бровь, пальто в каких-то пятнах (но полумрак комнаты не позволяет разглядеть лучше) и отвратительно грязные ботинки.
— Выглядишь лучше, Чарльз, — после короткой паузы говорит он, не утруждая себя приветствием.
И Чарльзу мгновенно хочется снова его ударить. Или обнять.
Вместо этого он откладывает книгу и делает медленный вдох. Кто бы знал, что дышать — это так здорово.
— Спасибо, — ровным голосом отвечает он. — Жаль, о тебе такого не скажешь. Что с тобой случилось? — возвращает он прозвучавший в самолете вопрос.
— Десять лет одиночного заключения, — неожиданно резко бросает Эрик и проходит в комнату, на ходу снимая пальто. — Ты меня еще о погоде спроси. Хочешь знать, какая сейчас погода?
— Днем было солнечно, — педантично замечает Чарльз, испытывая странное удовольствие от возможности вот так раздражать Эрика, от присутствия Эрика в этой комнате.
— Сейчас тоже неплохо, — Эрик останавливается у окна, опираясь на подоконник. — Погони не будет, — тем не менее, он продолжает пристально изучать темноту за стеклом. — Не здесь. Они ищут меня либо в Неаполе, либо в Вашингтоне.
Чарльз малодушно благодарен за это уточнение. "Скольких же ты убил, что её не будет?" — не тот вопрос, который он хочет задавать вслух.
— Неужели ты думал, что я поставлю под угрозу этот дом? — со злой насмешкой спрашивает Эрик, оборачиваясь и скрещивая руки на груди. — Дом, их, — он указывает взглядом на потолок, имея в виду всех спящих, — тебя.
— Я не хочу так думать, Эрик, — твердо отвечает Чарльз, не отводя глаз. — Но некоторые твои поступки в прошлом убеждают в обратном.
Цепкий взгляд Эрика холодеет, он стискивает зубы, и Чарльз почти ждет, что все металлические предметы в комнате взлетят в воздух. Пальцы впиваются в подлокотники кресла.
— Ты до конца дней будешь припоминать мне Кубу? — с убийственной прямотой спрашивает Эрик, все еще каким-то чудом держа себя в руках. — Думаешь, я могу забыть? Ты еще тогда выразился достаточно ясно, а у меня, как тебе известно, было изрядно свободного времени, чтобы все обдумать. Знаешь, — он вдруг медленно растягивает уголок губ в неприятной ухмылке, — из тебя вышла неплохая галлюцинация.
— Я говорю вовсе не о…той пуле, Эрик! — слишком эмоционально откликается Чарльз, но тут же немного понижает голос, — Ты хотел развязать войну, в которой мы бы…, — и тут он осознает, что услышал. — Галлюцинация? Эрик?
— Десять лет, Чарльз, — напоминает Эрик. — Десять лет в одиночной камере. С белыми стенами и постоянно включенным светом. Десять лет без книг, газет, посетителей и людей вообще, без единого гребаного атома металла, — с каждым перечисленным словом Эрик на шаг ближе и, наконец, подходит вплотную к Чарльзу, наклоняется, положив руки на подлокотники его кресла. Чарльз едва успевает убрать свои. — Как думаешь, друг мой, насколько быстро у меня поехала крыша?
— Эрик, ты…
— О, зато у меня появился отличный собеседник. Умный, интересный. Безобразно наивный, — в голосе прорезывается горечь, — Идиот. И гений. Конечно же, гений.
— Эрик, послушай, — судорожно сглотнув, снова начинает Чарльз. Он не боится Эрика, нет, хотя то, что он узнал сейчас, в достаточной степени его пугает.
На лице Эрика появляется мимолетная печальная улыбка.
— Я десять лет тебя слушал, Чарльз… В какой-то мере тебя. Знаешь, я, кажется, даже извинился, а ты, кажется, меня простил. Не помню.
Эрик, — Чарльз прикрывает глаза и пытается дотянуться до Леншерра мысленно. Получается, и тот отшатывается, обнаружив себя слишком близко: их лица разделяют какие-то сантиметры.
— Чарльз, прочь…, — ошеломленно выдыхает он.
Приходит очередь Чарльза ловить руки Эрика, когда тот почти выпрямляется, и сжать запястья.
— Нет уж. Ты сам пришел сюда и будь любезен выслушать все, что я собираюсь сказать, — намеренно жестко говорит Чарльз, чувствуя, как панически-быстро бьется пульс под его пальцами. Выдерживает короткую паузу, во время которой не отпускает растерянно-злой взгляд Леншерра, и продолжает уже значительно мягче, — Послушай меня, Эрик… Я. Я должен сейчас извиниться. Тогда на Кубе… Я не имел права говорить подобное, не должен был перекладывать вину на тебя. И в этом — полностью моя вина. В сущности, виноваты все, не виноват никто, но в результате мы имеем то, что имеем, и …, пожалуй, лучшее, что можно сделать — это понять, как жить с этим дальше, нежели выяснять степень вины, — Чарльз делает глубокий прерывистый вдох, — Вот, что я должен был сказать. Может быть, не на Кубе. Но потом… Потом, если бы ты пришел. Если бы не уходил.
— Чарльз, — растерянным шепотом зовет его Эрик, прикрывая глаза, отпуская, опуская взгляд и быстро встряхивая головой, — Чарльз, я… Я же когда-нибудь все-таки очнусь в той стерильной пластиковой клетке? Я просто…, окончательно… Чарльз!
А вот теперь вибрирует металл. Чарльз чувствует нарастающий гул, ощущает, как дрожит металлическая конструкция кресла. И он все еще не испуган, скорее наоборот — полон спокойствия и азарта. Он испытывает острое чувство déjà vu, и поэтому очень хорошо знает, что делать дальше.
Он вцепляется в Эрика сильнее и чувствует, как проваливается в ад.
После отказа от лекарства Чарльз весь день ощущает легкое головокружение, он то ли пьян, то ли обдолбан — слишком переполнен голосами, над которыми пока еще не властен. К вечеру контроль частично возвращается к нему, но все равно: лезть в таком состоянии к кому-то в голову…, лезть в голову Эрика… — опасно для обоих.
Впрочем, оберегая Эрика, Чарльз готов рискнуть.
Эрик, послушай. Успокойся. Мы справимся. Я обещаю тебе. Мы со всем справимся. Вместе. Просто успокой свой мозг.
— Ты уже говорил это. Раньше, Чарльз. Ничего из того, что я не мог бы сказать за тебя.
Да, Эрик, — Чарльз осторожно разжимает левую руку и тянется пальцами к виску Эрика. — Ты хорошо меня знаешь. Но позволь кое-что тебе показать.
Не дожидаясь ответа, он тянет разум Эрика за собой. Уводит из ослепительно-белых, сияющих стен, полных мертвой, удушающей тишины.

* * *

Эрик послушно следует за Чарльзом, который мановением руки заставляет одну из стен пластиковой коробки исчезнуть, а за ней…
За ней Уэстчестер. Единственное место на земле, которое Эрик сейчас почти готов назвать домом.

До него была пустота, вереница съемных комнат и квартир, номеров в отелях и обшарпанных хостелах, были ночевки в машинах и на скамейках парков. А потом появился этот огромный особняк, который стал олицетворять все то, что он потерял в проклятом сорок третьем. Уют и покой, понимание и принятие.
В сорок третьем он не был готов это потерять. В шестьдесят втором — не готов обрести.
Но после у него было много лет, чтобы признаться хотя бы самому себе. Он захотел вернуться, только лишившись этой возможности окончательно, он не думал (не хотел, запрещал, боялся?) о самой возможности возвращения до тех пор, пока дверь белой коробки ни закрылась за ним, слившись со стеной.
Здесь не было дня и ночи, и очень скоро он не смог бы сказать, прошел год или сорок. Он не чувствовал течения времени и собственного возраста, хотя старался придерживаться какого-то подобия режима, ориентируясь по внутренним часам, в точности которых, тем не менее, был не сильно уверен.
Ему не полагалась свежая пресса, но почему-то его лишили любых печатных изданий: старых газет, журналов, книг. В этом пластиковом гробу не было ни грамма металла, даже в кладке стен, и он, еще помнивший, каково это — ощущать каждый гвоздь, превратился в инвалида, страдающего от фантомных болей в ампутированных ногах, в слепца, которому снятся потрясающие воображение цветные сны.
Воображение и стало его благословением и проклятьем. Если раньше, колеся по миру в поисках укрывшихся нацистов и самого Шоу, Эрик развлекал себя кровожадными фантазиями о вариантах расправы, то теперь, когда гнев иссяк, и даже ненависть лишь тихо тлела где-то в глубине его существа, он позволил себе поддаться иллюзиям куда более мирным.
Нет, поначалу все, что занимало его в заключении — это способы побега и последующие за ним демонстративные акции, призванные устранить самых ярких идеологических противников, а всех прочих, наконец, заставить осознать свою полную никчемность перед лицом новой расы. Однако условия его содержания были таковы, что осуществить любую из придуманных схем он мог только при помощи извне, оповестить о необходимости которой не представлялось возможным. Оставалось надеяться, что Братство, оставшееся без своего лидера, окажется в состоянии разработать эффективный план и осуществит его в самые ближайшие сроки.
А потом он понял, что в лапы ЦРУ попалась Эмма.
Она была хорошим телепатом. Очень хорошим. Не с таким мощным даром, как у Ксавье, но куда лучше тренированным. Там, где Чарльз шел наугад, только открывая в себе все обширные возможности телепатии и тонкости манипуляции сознанием, Фрост действовала уверенно, беззастенчиво используя весь диапазон предоставленных её даром средств, не гнушаясь теми, от которых Чарльз отказывался по этическим соображениям. Она игнорировала нравственные дилеммы, компенсируя меньший талант отточенным мастерством исполнения.
И, если Эрик не чувствовал металл на многие сотни метров вокруг, то для обезумевшего от бессчетных экспериментов телепата ничего не стоило преодолеть эти же сотни метров, чтобы вцепиться в первый податливый разум. И очень скоро Эрик отдал бы много, чтобы Эмма не оказалась такой живучей. Он желал для Фрост свободы, но ей стоило бы сдохнуть до того, как на её глазах стали проводить опыты над новыми пленниками-мутантами.
Он видел все. Видел, ощущал, просыпался от кошмаров и собственного крика и не понимал, почему на его руках до сих пор нет следов от наручников, а на теле под тюремной робой — ни единой царапины. Ни ожогов, ни синяков, ни сбитых костяшек, ни шрамов. В минуты затмения он был готов носить видимые следы этих ран с той фанатичной гордостью, с которой католические подвижники демонстрируют кровоточащие стигматы.
Должно быть, где-то между гибелью Ангел и Азазеля (очевидно, чтобы поймать дьявола-телепорта нужна была именно дьявольская изобретательная подлость ЦРУ) Эрик впервые позволил себе с осторожностью и страхом поддаться давно подтачивающей его стоицизм мысли о некоем ином исходе развернувшейся на Кубе трагедии.
В минуты наивысшей слабости он размышлял о том, как бы сложилась история, останься он тогда с Чарльзом. Вернись он несколько дней (недель) спустя.
Он знал, что лишил Чарльза возможности ходить, ещё успел застать открытие школы и первые месяцы её работы. И теперь рисовал в воображении картины неслучившегося будущего. Дети, школа, уроки — в этом весь Чарльз. О, да, это для него. Тактичный, внимательный и полный сострадания, Чарльз мог проявлять завидную твердость и обладал поразительной харизмой. Он был лидером по своей сути, но предпочел роль заботливого наставника. И ясно, как день, что его будут любить и обожать все, кому посчастливится у него учиться. Насчет себя Эрик не сомневается: из него получился бы скверный преподаватель. Он муштровал бы детей с удовольствием истинного садиста, вдалбливая в юные горячие головы обязательные основы. Он бы язвил и изводил их на тренировках, заставляя выкладываться так, что легче превентивно умереть, чем даже попытаться соответствовать заданному уровню. Он бы спорил с Чарльзом о методах преподавания, потому что демократичные методы оксфордского гения годились только для тех, кто уже чего-то достиг, знаком с дисциплиной и в состоянии заниматься самостоятельно. Чарльз обвинял бы его в пристрастности и излишней требовательности, увещевал быть помягче и просил проявить немного чуткости и понимания. Эрик даже знал свой извечный ответ: "Так ты хочешь, чтобы они действительно были лучше не только потому, что родились с X-геном, или нет? Им нужна дисциплина. Кнут, если хочешь. Зато ты можешь вдоволь кормить их пряниками. Эта штука, кажется, именно так работает". На этом Чарльз чаще всего прекращал бы спорить, и они заканчивали вечер за шахматной доской, тихо (в случае Эрика — вслух и громко) ненавидя тех из учеников, кто посмел прервать партию.
Со временем (если оно все еще существовало в белой коробке) Эрик продумывал все больше деталей этой почти безмятежной жизни, от которой раньше бежал, как от чумы, будучи уверенным, что его призвание — кровопролитная борьба с закостенелым, уверенным в своем превосходстве человечеством. Вот только раз от раза придуманный им мир захватывал все сильнее, повседневные мелочи становились все привлекательнее, а расставание с миражом давалось все тяжелее.
А когда не выдержала даже алмазная Эмма, и никакие новые кошмары, транслируемые угасающим разумом Фрост, не вторгались больше в сознание Эрика, оставляя после себя изрытое пепелище, вместе с очередной иллюзией рядом с Леншерром появился Чарльз.
Они о многом говорили, спорили, доказывали друг другу свою правоту. Они прощались навсегда, но потом, кажется, все-таки прощали друг друга. Эрик начал понимать, что потерял, и насколько действительно виноват в своей потере. Он еще осознавал, что Чарльз, которому почти удалось убедить его в ошибочности радикальных методов борьбы и бессмысленности геноцида — плод его воображения, но порой забывал об этом.
Поэтому, столкнувшись лицом к лицу с Чарльзом Ксавье, взъерошенным, странно повзрослевшим (постаревшим?), с бородой и отросшими волосами, Эрик был поначалу уверен, что это какой-то новый выверт его больного подсознания, которое решило разнообразить обязательную программу новыми вариантами, чтобы не было скучно и приторно-сахарно.
Впрочем, удар в челюсть ощущался вполне настоящим.
И все происходящее дальше тоже было слишком реалистичным, ярким и как никогда ранее — живым. Вплоть до этого момента, когда он мановением руки открыл замок и переступил через порог фамильного особняка Ксавье.
Все было так же, как в пестрой череде греющих сердце иллюзий, и это заставило Эрика испытать одновременно горечь и радость. Горечь — от осознания, что все события минувших дней лишь очередная выдумка. Радость — от обладания этими "воспоминаниями".
Поэтому, замерев на мгновение, он только глубже вдохнул чистый воздух Уэстчестера и огляделся по сторонам.

В отдалении слышится смех, по дорожкам вокруг дома наперегонки бегают счастливые беззаботные дети, где-то раздается нравоучительная тирада кого-то из учителей, взывающая к совести очередного молодого раздолбая. Эрик проходит в светлый холл и идет по коридорам, прислушиваясь к урокам, проходящим то в одном, то в другом кабинете, наблюдает за сосредоточенно спорящими о чем-то подростками, расположившимися прямо на полу, посторонившись, пропускает какую-то девчонку, стрелой пронесшуюся мимо с радостным воплем "Профессор, посмотрите, что я нашла!"
А потом картина внезапно меняется.
Тускнеет свет, в воздухе появляется отчетливое ощущение тревоги и приближающейся безнадежной обреченности. Впервые звучит страшное слово "Вьетнам", и коридоры пустеют, оставляя в счастливом солнечном прошлом чьи-то несбывшиеся надежды и непрожитые жизни.
Время листает перед Эриком дни и годы и зачем-то заставляет смотреть.
Война, захламленный особняк, пугающий гулкой тишиной, одиночество, боль и тоска, холод. Голоса.
Шахматы в библиотеке. И от этого видения горло Эрика сдавливает спазм.
Лекарство и благословенная пустота в мыслях, позволившая впервые за многие недели спокойно заснуть.
Первая увеличенная доза. Первый стакан виски вместо завтрака.
Эрик не хочет этого видеть. Он хочет закрыть глаза, закрыться от всего этого. Зачем это ему? Он ведь не мог, только не это!
— Чарльз, я бы никогда...
Вот именно, - соглашается Чарльз, - Ты бы никогда не смог представить, что я могу быть так слаб. Потому что это жизнь, Эрик. Моя жизнь. Во всей своей неприглядности. Это реальность. А теперь просто закрой глаза. Ненадолго.
И Эрик закрывает, а когда открывает, не сразу может осознать, почему смотрит на Чарльза снизу вверх — даже на ногах тот несколько ниже его ростом. Проморгавшись, Эрик оглядывается и понимает, что стоит на коленях перед креслом Чарльза, одной рукой опираясь на подлокотник, а вторую руку крепко держит Чарльз, словно не давая безоглядно утонуть в круговороте фантазий и действительности — своеобразная проекция их первой встречи, когда он почти утопил "Каспартину" и едва ни утонул сам.
В глазах Чарльза стоят слезы.
— С возвращением, друг мой.

* * *

Вместо эпилога
.
.
.
— И все-таки это ты, Чарльз, — говорит Эрик, прерывая молчание. Он сидит на краю дивана, а Чарльз обрабатывает его царапины, смывая запекшуюся кровь и борясь с искушением посильнее прижать пропитанную перекисью ватку к самым глубоким. — Там, — он повторяет жест Ксавье, почти касаясь пальцами своего виска. — Это все-таки ты.
— Неужели? — осведомляется Чарльз скорее, чтобы поддержать беседу, чем действительно заинтересованный. Он мимолетно жалеет, что вообще затронул эту тему.
— Да, — подтверждает Эрик и, бросив быстрый насмешливый взгляд на сосредоточенно нахмурившегося Ксавье, добавляет. — Хотя, конечно, с телепатией это чуть больше ты.
— Ублюдок, — с каким-то обреченным восхищением констатирует Чарльз, поднося ватку к рассеченной брови Леншерра. Тот коротко и хищно усмехается:
— Нет. По крайней мере, не совсем, — и неожиданно ловит руку Чарльза у своего виска. Чарльз дергается, но Эрик только крепче сжимает запястье, — Телепатия делает тебя таким, каков ты есть, Чарльз, — говорит он серьезно и убежденно, — Но её отсутствие не превращает тебя в кого-то другого, — Чарльз дышит быстро и глубоко, в груди завязываются в тугой узел гнев и беспокойство, нерешительность и надежда. — Без нее ты просто тот, кто почему-то предпочел сидеть в темноте, хотя знает, где выключатель и как он работает.
Эрик умолкает, но даже не думает разжимать пальцы, он как будто вообще забыл, что до сих пор удерживает Чарльза за руку.
Чарльзу неловко от пристального изучающего взгляда, от того, что Эрик (Эрик!) говорит ему что-то подобное. Кто ты и что ты сделал с Эриком Леншерром? Наконец, Чарльз не выдерживает и тянет руку из цепкой хватки Эрика, а тот неожиданно легко поддается, отпуская.
— У тебя странные представления о дружбе, Чарльз, — замечает Эрик, когда Ксавье возвращает руки на подлокотники кресла, но остается на месте. — Я, отказываясь от дружбы с тобой в шестьдесят втором, и то позволял тебе больше, чем ты считаешь допустимым ожидать от меня, называя "другом".
— Дружба не предполагает "ожидания" чего бы то ни было, Эрик, — качает головой Чарльз.
— То есть ты не ждешь от меня сопереживания? Понимания? Принятия, Чарльз? — уточняет Эрик, и его тон с каждым произнесенным словом становится все настойчивее. — Я не пойму, ты святой или действительно идиот?
— Эрик, достаточно на сегодня, прошу, — Чарльз вскидывает левую руку, словно останавливая надвигающегося на него Леншерра, который и не думает двигаться с места.
— Не проси, — огрызается Эрик. — Я хочу знать, что происходит в твоей голове, Чарльз. Ты спрашиваешь, так ли сильно изменили нас эти годы, и даже я отчетливо вижу, что тебя что-то смутно беспокоит. Но я не ты, Чарльз, мне нужно говорить. Словами, понимаешь? Я не хочу идти наугад.
У Чарльза загнанно бьется сердце, и шумит в ушах. Он действительно не ждал от Эрика ничего подобного и вместе с тем ждал так сильно, что сейчас ему головокружительно страшно. Чарльз хочет поверить, но одного желания мало. Он хочет надеяться, но не уверен, что его надежды хоть сколько-нибудь оправданы.
Ему кажется, что он падает, но понятия не имеет, чем закончится это падение.
— Но ты угадал, друг мой, — медленно начинает Чарльз, глядя куда угодно, но только не на Эрика. — Боюсь, я больше не понимаю, кто я. И каким я вам всем нужен. Ты говоришь, что телепатия ничего не решает, но так ли это? И имею ли я право теперь убеждать других оставаться собой, если сам отказался от своей сути?
— Довольно, — останавливает его Эрик и поднимается на ноги. Пройдясь по комнате, он возвращается к Чарльзу и, играя на опережение, наклоняется, накрывая ладонями лежащие на подлокотниках предплечья. — Ты, если забыл, все еще Чарльз Ксавье. А Чарльз Ксавье — это не только телепатия, черт тебя побери. Чарльз, я чувствую себя по-идиотски странно, объясняя тебе это, и никто другой от меня и слова бы не дождался. Но это ты, понимаешь? Это всегда был, есть и будешь ты, потому что телепатия — это в голове, но то, что делает тебя по-настоящему тобой, вот здесь, — Эрик поднимает одну руку, чтобы указать Чарльзу на левую сторону груди. — Все твое сострадание, понимание (знаешь, иногда это так бесит — когда кто-то заявляет, что знает тебя лучше, чем ты сам), восторженная забота и участие, это твое "ты не один" и "в тебе их гораздо больше, чем ты думаешь"… — все это в твоем сердце, не в голове. Скажи, долго ты думал, прежде чем прыгнуть в ледяную воду ради спасения незнакомца? Или, наверное, ты хорошо поразмыслил там, на Кубе, когда сбивал меня с ног, только чтобы я не разнес эти гребаные корабли? Что ты видел в тех детях, для которых открыл школу, Чарльз? — спрашивает Эрик, перемещая свои руки на сжатые в кулаки побелевшие пальцы. — Ты — это безусловная вера и не имеющая разумного объяснения надежда. Я понятия не имею, как это у тебя получается, и как с этим можно жить…
— Нельзя, Эрик, — шепчет Чарльз, чувствуя закипающие в глазах слезы. — С этим нельзя…
— Лжешь. Да, ты ошибался, и что с того? Это повод перестать действовать вовсе? Уволь меня от этого, Чарльз, все мы ошибаемся. И твои ошибки…, к счастью, поправимы, — Эрик почти справляется с голосом, не позволяя ему дрогнуть. Почти. — А теперь запомни. Я. Верю. В тебя, — Чарльз медленно поднимает голову, и не может отвести потрясенного взгляда от лица Эрика, от его глаз. — Я выбираю тебя, слышишь, Чарльз? На моей ты стороне или нет — я выбираю тебя.
Эрик умолкает, а Чарльз смотрит на него — такого странного, нового и вместе с тем такого привычного — и не может вымолвить ни слова.
Внутри разливается солнечное, матово-золотистое тепло, и Чарльз даже не удивлен, что ощущения имеют цвет. Узел в груди, мешающий дышать, рассасывается, и на смену неуверенности приходит понимание... даже не правильности — нормальности происходящего.
Тому, кто верит, тоже нужно откуда-то черпать силы: не для веры в других — для веры в себя. Ему тоже нужны поддержка и понимание, дружеское участие и честная дружеская оплеуха.
Эрик Леншерр оказался хорош и в том, и в другом. Невероятно, если вдуматься.
— Я не обещаю, что не попытаюсь наорать на тебя, — как будто подслушав его мысли, сообщает Эрик, выпрямляясь, — или свернуть тебе шею утром, если мы разойдемся во взглядах.
— Я попробую это пережить, Эрик.
— Но я остаюсь.
Кажется, это должно было прозвучать угрожающе-иронично, но получается — откровенно-серьезно.
— Я на это надеюсь, — мягко отвечает Чарльз, протягивая руку. — Друг мой.
В глазах Чарльза Эрик снова видит тот свет, который, даже против воли, привлек его одиннадцать лет назад. В глазах Чарльза Эрик снова видит надежду.
— Друг мой, — отзывается он, скрепляя слова рукопожатием.
И слышит тихое:
— Спасибо.

20-26.03.2015 г.

@темы: Люди Икс, тексты, Эрик Леншерр, Чарльз Ксавье, хэдканон

---

Люди Икс: клипы

... тот случай, когда вместо слов на ум приходят визуальные образы %))

X-Men First Сlass & Days of Future Past [crack vid] from Katherine Morgan on Vimeo.

Ноль визуальных эффектов.
Только Чарльз Ксавье, Эрик Леншерр и русская попса. За одним исключением %) О, ладно - двумя %)
23.10.2014 г.

+ 4

X-Men || Charles and Erik || Gravitation / Люди Икс || Чарльз и Эрик || Гравитация from Katherine Morgan on Vimeo.

Ты за пределами моей гравитации ©
25.10.2014 г.

X-Men || Люди Икс - О высоте и неудачах в личной жизни from Katherine Morgan on Vimeo.

Собственно, все в названии: в решении проблем личного характера Эрик Леншерр не менее оригинален, чем в вопросах политики.
14.12.2014 г.

X-Men || Erik Lehnsherr - Timetable // Люди Икс || Эрик Леншерр - График from Katherine Morgan on Vimeo.

Эрик Леншерр - трудоголик. И у него есть ГРАФИК.
Вот только встреча с Чарльзом Ксавье в него не вписывается %)
21.12.2014 г.

X-Men || Люди Икс - ...а вместо сердца пламенный мотор€ from Katherine Morgan on Vimeo.

Эрик Леншерр уверен: "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью". Вот только методы он для этого выбирает, прямо скажем, весьма неординарные.
18.04.2015 г.

@темы: Люди Икс, клипы, Эрик Леншерр, Чарльз Ксавье, хэдканон

---

ОЭ: Ужасно любимые люди

Просто короткая зарисовка к "Восьми шагам...", которой тоже хочется поделиться.
(Автор благодарит не только алфавит за любезно предоставленные буквы, но и прекрасных "ужасных людей" за вдохновение )

Письмо пришло за завтраком. Абигайль, взяв с подноса конверт, бросила на отца быстрый взгляд, и тот молча кивнул в ответ, позволяя вскрыть письмо за столом.
Взломав печать и углубившись в чтение, девушка, тем не менее, краем уха улавливала обрывки реплик, которыми обменивались отец и гостивший сейчас в Ротфогеле генерал Хеллештерн.
— Кажется, наша девочка нас бросила, — заметил генерал, и позволил зазвучать в голосе трагическим ноткам.
— Она просто выросла, — с философским спокойствием ответил барон. — С детьми такое случается.
— Пусть это случается с какими-то другими детьми. При чем тут Абигайль? — незамедлительно возразил Хеллештерн. — И я не понимаю, почему ты так спокоен? Кто вообще этот Окделл и чего он хочет?
— Он герцог, Повелитель Скал, родственник жены регента Талига и хочет жениться на Абигайль. И кто тебе сказал, что я спокоен?
— Ну, допустим, что нет. Но ты дал согласие.
— Его дала Абигайль.
— Допустим, — с нажимом повторил генерал. — Но ты не возражал. Что в нем такого? Что он может ей предложить?
— Могу дать почитать.
— Что, прости? — переспросил Хеллештерн. — Почитать?
— Почитать, — подтвердил барон. — Молодой человек любезно предоставил довольно любопытный перечень всех прав и привилегий, которые получит Абигайль, как жена герцога Окделла. И устно добавил пару-тройку заманчивых перспектив.
— Пустозвон.
— Если бы. Все вполне серьезно.
— Тогда он зануда, и ты обрекаешь Абигайль на отвратительно скучный брак.
— И снова мимо. Возможно, он несколько более серьезен, чем некоторые его ровесники, но вцелом, почти неплох.
— "Почти неплох"! Ты ему не только руку дочери отдаешь, ты ему баронство оставляешь. Когда-нибудь. В далеком-далеком будущем, — уточнил Хеллештерн, встретив насмешливый взгляд друга. — Он не может быть "почти неплох".
— Баронство я оставляю их второму сыну, так как старший, безусловно, наследует герцогский титул отца.
— Вот лис! — восхитился генерал. — Дочь еще вообще незамужем, а вы уже о титулах и наследстве.
— Это было среди "заманчивых перспектив".
— Кошмар. Однако же, я испытываю непреодолимое желание встретиться с этим образчиком совершенства.
— У тебя будет такая возможность, — заверил Хеллештерна фок Хайнеманн. — Судя по выражению лица Абигайль, он должен приехать.
— Причем, не позже конца следующего месяца, — согласился генерал.
— Раньше. Если я правильно понял этот мечтательный взгляд.
— Это было ближе к концу. Но она нахмурилась, когда читала что-то в середине, — поддел Хеллештерн. — Так что конец следующего месяца, и это мое последнее слово.
— Не буду спорить, — с усмешкой заметил барон. — Сам все увидишь.
— А я бы поспорил. Но это было бы нечестное пари.

— Как же я вас люблю, — проговорила Абигайль, перечитывая последние строчки. Подняла на отца и генерала смеющийся взгляд и с улыбкой покачала головой. — Но какие вы ужасные люди!
— А то! — с гордостью в голосе подтвердил Хеллештерн.
— Совершенно кошмарные, — согласился отец с лукавым блеском в глазах.
— Твой герцог Окделл еще не знает, что его ждет, — многообещающим тоном заверил генерал.
— Но догадывается, Рольф.
— Умный мальчик. Это обнадеживает.
— Весьма…
Абигайль непочтительно расхохоталась. Генерал и отец обменялись выразительными взглядами, красноречиво свидетельствующими о том, что они думают о нравах молодого поколения.
Отсмеявшись, девушка коснулась лежащего у тарелки письма: Ричард писал, что приедет через шесть недель — отец оказался ближе к истине, практически не целясь.

И Абигайль ждала не только той минуты, когда сможет увидеть и даже обнять одного замечательного северного герцога, но встречи, которую обещают устроить Ричарду отец и генерал. Наверное, кровь — есть кровь, и она ужасная невеста, но, кажется, герцогу Окделлу и не нужно иной.

01.01.2015 г.

@темы: тексты, хэдканон, Отблески Этерны, Звезды над Дриксен, Абигайль фок Хайнеманн, Зигфрид фок Хайнеманн, Рольф Хеллештерн

---

ОЭ: Восемь шагов навстречу

предыстория

Всегда есть такая штука, как "субъективность восприятия". Но с героями чужого авторского мира это срабатывает чуть лучше и легче. Персонаж книги (фильма), каким бы живым мы его ни считали, все-таки остается персонажем, а автор в большинстве случаев — достаточно далек, чтобы являться тебе во плоти или виртуальности интернета и упрекать в искажении характера.
Но все существенно усложняется, когда ты осознаешь, что за каждым образом — вполне конкретный реальный человек, который вообще-то значительно лучше тебя понимает, что творится у героя в голове, о чем он думает, как реагирует, как ходит, говорит и чувствует.

В декабре мне случилось надеть на корпоратив черно-золотой браслет, подаренный Джулианной. Потом мне случилось выложить свою фотографию в инстаграм, и под ней развернулся крайне занимательный диалог.
А совсем потом из этого диалога родилась история Ричарда Окделла и Абигайль фок Хайнеманн, связавшая три мира: непосредственно канон книг Камши, мой собственный хэдканон и мир игры "Звезды над Дриксен".
По сути все задумывалось ради последней части. Вернее в самом начале задумывалась только она одна, но, кажется, я слишком люблю предыстории, чтобы отказаться от их написания. Так появилась хроника предшествующих встрече лет. Хроника жизни Ричарда, конечно, потому что мне неожиданно захотелось показать, как он взрослел и менялся, каким стал, чтобы быть достойным руки и сердца дочери Великого барона.

Ричарду Окделлу двадцать четыре. Он устало садится у костра, чувствуя уже привычную ноющую боль в плечах и шее, и вытягивает руки, придвигаясь ближе к огню.
— Скоро еще, Вольф?
Вольфстейн¹ Тилль, их проводник, крепкий седой старик, готовый дать фору иным двадцатилетним, не умеющий читать, но ориентирующийся в здешних местах без карт каким-то внутренним чутьем, бросает на него веселый взгляд из-под кустистых бровей, почти скрытых надвинутой на лоб шапкой:
— Минуту, — помешав грубо вытесанной деревянной ложкой в котле, Вольф снимает пробу и зычно объявляет. — Готов, парни! Эй, малец, — ловит кого-то из оруженосцев, — тарелку его сиятельству, да поживее — не видишь, что ли, они оголодать изволили! Счас все будет, герцог.
Ричард только хохочет и стягивает перчатки, перебрасываясь репликами со своими людьми, собирающимися вокруг костра. Вольф выдает каждому подошедшему порцию густого супа, пахнущего так головокружительно, что человек начинает есть еще на ходу, обжигаясь и едва ни урча от удовольствия. Ричард принимает из рук замерзшего мальчишки тарелку айнтопфа², греет о неё руки и тоже набрасывается на еду, сдаваясь терзающему его голоду.
До утонченных манер ли сейчас, когда он как никогда далек от образа "герцога Окделла"? Ричард, конечно, никогда не был сторонником роскошных излишеств в одежде, а золотое шитье признавал только на парадном камзоле, его гардероб не поражал разнообразием, однако все вещи были сшиты из дорогих, хотя и простых тканей, лучшим портным Олларии.
Но в эту минуту Ричарда и его людей заметает метелями зимний Бергмарк, где нет места ни камзолам, ни начищенным до блеска сапогам, а титул с легкой руки Тилля как-то сам собой превратился в прозвище. "С этим к герцогу", "Что думаете, герцог?", "Герцог, да за что?!" — слышит Ричард от членов своего маленького отряда и поначалу дергается, вспоминая свои первые дни в столице, когда в обращении "герцог Окделл" было оскорбительно мало почтения, зато с лихвой — надменного презрения.
Ричард макает черствеющий хлеб в похлебку и окидывает взглядом сидящих у огня. Дикари, как есть — дикари: небритые, заросшие, в меховых шапках, в шубах и тулупах, которые Вольф, по распоряжению Ричарда, купил в деревеньке на берегу Танпа перед тем, как отряд покинул предгорье, направляясь вглубь страны. Там же Ричард и сам брился в последний раз, так что теперь среди рядовых участников похода его выделяло только уважительное отношение подчиненных с легким покровительственным оттенком со стороны тех, кто был значительно старше молодого командующего.

Год назад Горная Марка потеряла своего командора³. Вольфганг фок Варзов был не из тех, кто жалуется на здоровье, но в его последний визит в Олларию стало заметно, что бывший маршал сильно сдал. Это не то, чтобы бросалось в глаза, однако Ричард, приучивший себя уделять внимание мелким деталям, отметил и легкую одышку, и тяжелую походку, и то, как фок Варзов время от времени коротко морщился, как будто очередной вдох давался с трудом.
Командор умер бездетным, и регент дал понять, что в скором времени кого-то ждет новое назначение. Север никогда не считался среди высшей аристократии Талига удобным местом службы: слишком холодно, мрачно и опасно. И опасаться стоило как внешних врагов, жаждущих откусить свою долю от земель империи, так и внутренних мятежников, чьи эскапады издавна играли на руку Дриксен и Гаунау. Впрочем, последнее относилось скорее к территориям страны от Южного Надора до границ с Каданой, Бергмарк же создавал проблему уже тем, что был населен агмами, издавна воюющими с варитами, проживающими в Дриксен. Эта кровная вражда добавляла остроты более современным политическим конфликтам, поэтому трагическая гибель на Изломе маркграфа Вольфганга-Иоганна, гениально балансировавшего между силовым воздействием и дипломатическим вмешательством⁴, грозила обернуться катастрофой. Единственным человеком, к которому были готовы прислушаться бергеры, оказался фок Варзов. Граф согласился принять обязанности, но отказался от титула, чем в очередной раз продемонстрировал безукоризненную честность и принципиальность, подтверждая тот факт, что ему нет дела до светских условностей и мишуры. В конце концов, он когда-то назвал имя Рокэ Алвы в день Святого Фабиана, не считаясь с общим предубеждением двора против семьи Кэналлийских Воронов.
Собственно, заманчивая перспектива получить титул маркграфа и прельстила многих честолюбивых дворян, которые неожиданно пересмотрели свои приоритеты, заявив о готовности вступить в должность сию же секунду.
Ричард Окделл узнал обо всем уже в Олларии, куда прибыл с очередным обязательным докладом о положении дел в Надоре. Пора дождей в этом году наступила рано и без предисловий, размыв Надорский тракт еще в первые дни Осенних Скал, поэтому герцог Окделл въезжал в столицу на день позже запланированного, злой, продрогший и уставший, как белый раб на марикьярских галерах. Фамильный особняк он так и не восстановил, не имея на то ни необходимости, ни желания, поэтому сразу направился в дом на улице Мимоз, зная, что там его всегда ждут. Генриетта, появившаяся в холле, едва Ричард переступил порог, крепко обняла брата, отмахнувшись от его невнятных восклицаний, что, мол, он промок с головы до ног и с ног до головы в грязи. За спиной женщины бесшумно возник Хуан, сообщивший, что вода для купания будет готова в течение пяти минут, и нарочито любезно добавивший: "Проводить?" После всего пережитого в бытность Ричардом оруженосцем, в пору Излома и после него Хуан вполне мог себе позволить иронизировать в присутствии герцога Окделла, а тот не считал подобные заявления личными оскорблениями.
— Проводите, рэй Суавес, — отозвался Ричард с короткой усмешкой.
Хорошенько отмывшись, он рухнул спать, потому что Алва отсутствовал, инспектируя гарнизон Тарники, и должен был вернуться к полудню будущего дня.
Однако когда следующим утром часы на городской башне выше по улице пробили десять, и Ричард спустился в столовую, его встретил насмешливый упрек:
— Все-таки что-то в этом мире не меняется: вы по-прежнему принадлежите к почтенному племени сов. Доброе утро, Ричард, — заметил герцог Алва, небрежно облокотившись о высокую спинку стоящего у окна кресла. Регент все еще был в дорожном платье и заляпанных сапогах, впрочем, Генриетту, сидящую в этом кресле и безмятежно допивающую шадди, подобная вопиющая небрежность не смущала ни капли.
Годы общения с Вороном не прошли для Окделла даром, и он научился вполне быстро реагировать на ироничные заявления, однако из-за отсутствия практики во время пребывания в родовом замке, навык возвращался не сразу. Ричард моргнул, потом развел руками и широко улыбнулся.
— Тверд и незыблем, эр Рокэ.
— Очевидно, — кивнул Алва и выпрямился. — Завтракайте, Ричард, жду вас в кабинете через пятнадцать минут.
Кивнув жене и получив в ответ короткую улыбку, Алва стремительно покинул комнату.
Завтракал Ричард обстоятельно, но быстро, а шадди допивал, уже вставая из-за стола. За трапезой он успел даже поделиться с Генриеттой парой идей, которые хотел бы реализовать в Надоре. Кузина, в свою очередь, сообщила ему те новости, которые он пропустил, будучи в дороге, в том числе — о смерти фок Варзова, известие о которой было получено неделю назад. Ричард принял информацию к сведению и, подмигнув Генриетте, пошел докладываться регенту.
В кабинете он, сев в предложенное Алвой кресло, подробно описал ситуацию на севере, перечислил реальные и умозрительные перспективы, выдвинув ряд предложений по дальнейшему закреплению результата. Ворон слушал, не перебивая, после чего скупо, но вцелом одобрительно прокомментировал действия Ричарда, направленные, как на развитие и обогащение герцогства, так и на смягчение политической обстановки.
После короткого молчания Алва, откинувшись на спинку кресла и глядя Ричарду в глаза, осведомился:
— Полагаю, ты уже в курсе смерти графа фок Варзова?
Ричард подобрался. Даже сейчас Алва продолжал обращаться к нему на "вы" с налетом иронии, резкость которой, однако, значительно смягчилась за восемь лет. За эти годы Ворон переходил на "ты" в адрес Ричарда крайней редко, и это всегда предвещало действительно серьезный разговор.
— Да, эр Рокэ, — коротко подтвердил Ричард и счел возможным принести соболезнования, В конце концов, фок Варзов был эром Алвы, — и я хотел бы выразить...
— Пустое, — перебил его Ворон. — К кошкам сантименты. Что тебе известно о Бергмарке?
Ричард старательно покопался в памяти, выуживая из неё уроки землеописания в Лаик и услышанные то тут, то там факты-слухи-домыслы.
— Немного, монсеньор. Графство Бергмарк номинально подчиняется Талигу, но по факту обладает значительной долей самостоятельности. Главой является маркграф, подотчетный только королю и наделенный широкими гражданскими, военными и судебными полномочиями. С севера Бергмарк граничит с Дриксен и Гаунау, которые являются не только политическими, но и идеологическими противниками графства в силу давних противоречий между коренными народами, населяющими эти земли. С юга и востока — с Надором, точнее Лараком, но это уже моя головная боль.
— Причина? — коротко осведомился Алва.
— Разбойничьи шайки, — мрачно отозвался Ричард. — Некоторые горцы, когда из-за резкого обострения болезни фок Варзов немного ослабил вожжи, сочли, что равнинные бергеры совсем обленились и забыли о своих корнях, а потому стоит им напомнить, заодно прихватив с собой вдоволь чужого имущества и денег. А пока ограбленные приходят в себя и восстанавливают хозяйство, эти…, — Ричард не нашелся с подходящим определением, — эти совершают вылазки через границу.
— Ты умолчал об этом. Глупо.
— Я собирался сегодня еще раз все обдумать, чтобы вечером уже мог что-нибудь предложить.
— Прелестно, — усмехнулся Алва. — Ты существенно облегчил мне задачу. А вот я её тебе усложню.
— Монсеньор? — осторожно поинтересовался Ричард.
— Ты получишь не только разрешение на любые действия, направленные на наведение порядка в Бергмарке, и средства для их выполнения, — с убийственной серьезностью в голосе и взгляде сообщил регент. — Ты получишь Бергмарк.
Повисшую тишину можно было пощупать.
Ричард отчетливо осознавал сейчас только то, что его голова легкомысленно пуста; он знал Алву достаточно давно и, как хотелось верить, не так плохо, чтобы поверить в настигшее блестящего Ворона сумасшествие.
Шумно сглотнув, он смог только ошеломленно выдавить:
— Зачем?
— Мы заключаем ряд политических и экономических договоров с Приморской Дриксен. До Гудрун и её прихвостней дошли кое-какие слухи, заставив изрядно понервничать. Мне нужно, чтобы поводов для их истерик было больше.
Ричард знал, что может максимально успешно действовать, только обладая всей полнотой информации, не полагаясь на слепую веру. Знал, что Алва знает об этом, поэтому был благодарен ему за четкие и ясные ответы вместо приказа без объяснений причин. Сам Ворон когда-то раз и навсегда отмахнулся от благодарности, заявив, что Ричард просто стал задавать правильные вопросы.
— Эр Рокэ, — помолчав и обдумав услышанное, начал Ричард. — Я готов, следуя вашему распоряжению, очистить Бергмарк от бесчинствующих горцев, но вы явно переоцениваете меня, предлагая маркграфство.
— Юноша, — канувшее в прошлое обращение заставило встрепенуться. Голос Алвы звучал скучающе-устало, и Ричард немедленно почувствовал себя шестнадцатилетним идиотом, проигравшим родовой перстень. — Не кощунствуйте. Я в жизни никого не переоценивал, тем более вас, — но в следующий же миг Алва хищно сощурился, выпрямляясь в кресле. — Маркграфство будет упразднено, и Бергмарк станет одной из полноправных провинций Талига. Минимальное местное самоуправление, как и везде в империи, конечно же сохранится. К графству присматривается Ноймар, но мне нужен человек, который будет верен Талигу. Не мне, не Карлу и тем более — не себе.
— Отдайте Бергмарк Придду, — выпалил Ричард. — Он получил Тристрам в качестве приданого Айрис, так что в своем праве наводить порядок на границе и дальше.
— С каких пор герцоги Придд служат исключительно Талигу? — насмешливо осведомился регент.
— Ну, я Валентина тоже не слишком люблю, — признался Ричард, — но он же Спрут! Он дипломатии научился раньше, чем стал хоть сколько-нибудь пристойно шпагу держать.
— И, тем не менее, бергеры его не примут, а мне не нужна очередная внутренняя война, когда мы со всей очевидностью ввязываемся во внешнюю.
Ричард молчал.
Регент не переоценивал герцога Окделла, но неоспоримо ценил, демонстрируя подобное доверие и предлагая шанс, выпадающий раз в Круг — это и вдохновляло, и пугало похлеще слепой подковы.
Создатель, Лит и Леворукий, храните безумцев, ибо они делают ваше существование не таким скучным.
— Я верен вам, — твердо заявил Ричард, встречаясь взглядом с Алвой. — Но вы можете ошибаться, а страна всегда права.

И вот уже полгода Ричард промерзает до костей на горных перевалах.
Ему казалось, что он достаточно повзрослел, вернувшись в Надор, чтобы восстанавливать родовой замок из руин и возрождать утерянное предками могущество родного края. Или четыре года назад, в кровавом месиве Излома, который оказался безжалостным учителем, раздающим безымянные надгробия налево и направо, как иной ментор — подзатыльники. Или раньше, когда в восемнадцать положил перед Первым маршалом кольцо Эпинэ.
И только сейчас он понимает, что вот оно — его окончательное взросление. Четвертый шаг, когда ты принимаешь ответственность не только за жизнь, но и за смерть. Ричарду приходилось убивать и раньше, но все это было на войне, все это было для исполнения чьих-то приказов. Теперь приказы отдает он сам, и нет ровным счетом ничего романтичного в том, чтобы пристрелить одного, чтобы припугнуть десяток. Какой, к закатным тварям, Дидерих? Благородства в зверствующей на дорогах швали нет ни на талл, а единственный закон, который признают эти мародеры, это закон силы.
За полгода отряд становится его семьей, странной, но верной, скованной узами взаимопомощи и пролитой за друзей крови. Они спят спина к спине, едят из одной посуды и уже воспринимают двух оруженосцев сопровождающих Ричарда полковников, как младших братьев, которых нужно кормить в первую очередь.
Каждое ранение, полученное его людьми, Ричард чувствует, как свое, каждая (редкая, по счастью) смерть становится для него личной трагедией. Он знает, что военачальник не может позволить себе оплакивать каждого павшего солдата, но считает себя вправе проявлять сдержанное сочувствие, не демонстрируя всей глубины переживаний.

Закончив нехитрый ужин, герцог Окделл расставляет часовых и отправляет остальных спать до их смены караула. Последним укладывается старик Тилль, шепнув, что с утра надо бы разведать к западу от вон того холма, потому что есть у него предчувствие, что там можно обнаружить недобитые остатки одной из банд.
Сам Ричард усаживается на свободное место у костра, достает из-за пазухи карту и выверяет маршрут. Придумать бы пять-шесть вариантов, и еще один прозапас, и можно попытаться урвать хотя бы четыре часа сна. Его отряду нужен вменяемый командир, Алве нужны вменяемый Ричард Окделл и спокойный Бергмарк, а, значит, спать все-таки придется.

* * *

23
Ричарду двадцать три. За минувшие два года он привык спать пять часов в сутки и высыпаться при этом, даже если день был катастрофически тяжел. Многое из задуманного воплощено и может работать без вмешательства герцога, но он продолжает появляться на засеянных овсом и ячменем полях, беспокоясь о сохранности урожая, спускается в шахты, где добывают мрамор или неожиданно обнаруженный уголь, чтобы проверить безопасность сводов и надежность опор.
Он лично осматривает пастбища, проверяет вырубки и придирчиво отслеживает качество древесины. Не менее внимательно он проверяет мягкость выделки овечьей шерсти, часть которой будет продана, а остальное — пойдет на новую одежду для самих северян. Такая же проверка ждет и ткань, которую соткут изо льна, впервые за долгие годы расцветшего голубыми соцветиями на надорских полях.
По настоянию Ричарда в Надоре начинают разводить лошадей. Надорский тяжеловоз, конечно, не чета благородным линарцам или чистокровным морискам, это рабочая лошадка, простая труженица северных полей, удобный перевозчик и транспорт. Она неприхотлива, вынослива и не норовиста — то, что нужно при переменчивой и суровой погоде в краю с отвратительными дорогами.
Герцог так же распоряжается посадить новый яблоневый сад взамен погибшего, и перед его внутренним взором уже встают усыпанные белыми цветами деревья.
Северяне вначале косятся с недоверием, полагая бурную деятельность прихотью капризного мальчишки, но проходят дни, превращаясь в месяцы, а "мальчишка" и не думает отступать или хотя бы останавливаться. В конце первого года почти отстроены сгоревшие дома, приведены в пристойный вид Надорский тракт и крупные расходящиеся от него дороги, а собранный урожай оказывается в этот раз поистине роскошным для привыкших жить впроголодь людей, и эти маленькие победы дают надежду на благополучие. Не призрачную, а вполне обоснованную, подкрепленную словом Скал.
Ричард Окделл, каждый раз открывая расчетные книги, криво усмехается, вспоминая, что идеями восстановления герцогства он обязан бывшему тессорию, но Леопольд Манрик скорее полезет в петлю, чем примет благодарности от Повелителя Скал.
"Три границы, мрамор, стеклянный песок, лес, пастбища, — злым от бессилия голосом считает чужие деньги граф Манрик, — невыращенный лен, неостриженные овцы и непроходимая тупость Повелителей Скал, не желающих вылезать из прошлого… "⁵ — подслушивать бесчестно, но Ричард Окделл, прибывший в столицу вместе с Альдо Раканом, больше не считает это чем-то зазорным.
Он едва успевает спрятаться в темную нишу, когда слышит приближающиеся шаги. Спутника графа разглядеть не получается, но слова рыжей лисицы Ричард запоминает. Он и сам думал о чем-то подобном, когда представлял, как можно было бы хоть немного облегчить участь обнищавшего края. И подобные слова из уст талантливого дельца можно считать практически руководством к действию.

К счастью для Повелителя Скал и к несчастью для Манриков, граф просчитался только в одном, но эта ошибка стоила всего остального: герцог Окделл далеко не дурак, и окружающим ещё предстояло это понять.

21
Даже когда тебе двадцать один, и ты хорошо знаешь, что легче развернуть Расанну вспять, чем заставить замолчать идиотов, желание нанизать каждого из них на шпагу и поджаривать на медленном огне все еще кажется слишком притягательным, чтобы сразу отказываться от него.
Ричард входит в бальный зал городского дома Савиньяков и сразу попадает в окружение.
— А! Герцог Окделл, наш северный затворник! — с шумным радушием возвещает виконт Карье. — Давно вас не было видно в столице. Прибыли отчитаться господину регенту?
— Не без этого, Люсьен, — спустя мгновение и медленный глубокий вдох отзывается Ричард. — Ещё поздравить со свадьбой, конечно.
— О! Это была знатная шутка, — к их разговору присоединяется виконт Таур, — Мало кто верил, что Алва вообще когда-нибудь женится, а уж то, что он наденет венчальный браслет на руку очередной "девочке в окош…
— Достаточно, Мартин, — тон Ричарда спокоен, но, наверное, выражение лица вполне красноречиво, потому что Карье бросает на него опасливый взгляд, а наследник графа Тристрам умолкает на полуслове. Обернувшись к бывшему вассалу, герцог Окделл пока еще сохраняет невозмутимую серьезность, — "Настоящая вера тиха" — что-то такое было у Павсания, вам следует уточнить у герцога Придда, — а вот сейчас Ричард позволяет себе насмешливо-жалостливый взгляд и нескрываемую иронию в голосе. — Он слывет большим специалистом трудов этого философа. Так что верьте, чему вздумается, но молчите, право слово, а то не видать вам Райских Садов.

Ричард в курсе, что ни Джон-Люк, ни Мартин не простили ему передачу графства Валентину Придду в качестве свадебного подарка и приданого молодой герцогини Придд. Причин возмущения герцог Окделл так и не понял, потому что эта семья убралась с политической арены сразу же после падения Алисы Дриксенской, а до этого всегда предпочитала поддерживать Дом Волн, с которым была связана семейными узами. Но как бы то ни было, с тех пор при каждой встрече виконт Таур, явно планируя пойти по стопам покойного Колиньяра, откровенно зубоскалил, нарываясь то ли на дуэль, то ли на драку. Ричард, понимающий, что ни того, ни другого позволить себе не может и не хочет, призывал на помощь все заботливо взлелеянное остроумие и только радовался, что появляется в столице раз в полгода, а наведаться в Надор никому из Тристрамов в голову не придет.

— Хорошо сказано, Ричард, — неожиданное появление регента заставляет вздрогнуть всех участников беседы. — И вы стали цитировать Павсания — ваш вкус меняется в лучшую сторону.
— Благодарю, монсеньор.
— Вы завершили ваш милый диалог с этими любезными господами? — бросив короткий взгляд на Карье и Таура, Алва вновь смотрит на Ричарда и, дождавшись утвердительного кивка, продолжает. — Вы, очевидно, хотели со мной поговорить. Я готов выслушать. Идемте.
С этими словами Ворон обходит зал по периметру, направляясь к дверям, ведущим во внутренние покои, и Ричард с позволительной сейчас долей превосходства салютует собеседникам, следуя за бывшим эром.
Алва проходит коридор и сворачивает к библиотеке. Там он вольготно устраивается в кресле, вытянув ноги и жестом предлагает Ричарду занять соседнее, тот, помедлив, усаживается, держа спину прямо и положив руки на подлокотники.
— Я вас слушаю, Ричард, — голос Алвы разбивает затянувшуюся паузу.
— Ну, что ж…, на данный момент уровень жизни в Надоре…
— Ричард, вы шли сюда говорить отнюдь не о скучных цифрах. Так говорите уже.
— Я…, — Ричард все-таки колеблется, не до конца уверенный, что это его дело.
— … скажу за вас, — заканчивает за него Алва, и в его глазах появляется насмешливый блеск. — Да, это не слишком ваше дело, но сейчас вы заявите, что, как брат Генриетты Карлион, должны предупредить меня не пытаться как-либо задеть или обидеть её, иначе мне придется иметь дело с вами. Право слово, Ричард, — Алва качает головой, разочарованно вздыхая, — я ожидал большей фантазии, ведь вы доказали, что небезнадежны в этом вопросе.
— Уверяю вас, герцог Алва, — ровным голосом отвечает Ричард и впивается пальцами в обивку подлокотников, но это не свидетельство сдерживаемого гнева — просто то, что он собирается сказать, слишком важно для него, как важна и реакция регента на его слова. — Вам будет уже все равно, насколько изобретательно я вас убью. Потому что я убью. Едва ваши слова или поступки вынудят мою сестру пожалеть о браке с вами.
Герцог Алва продолжает расслабленно сидеть, поставив локти на ручки кресла и сцепив пальцы в замок. Он улыбается уголком рта, глаза мерцают в неверном свете двух канделябров, и сходство с Леворуким опять становится слишком сильным.
— Достойные слова главы достойного Дома, — наконец, говорит Ворон, и в его голосе нет насмешки ни на талл. — И я оценил ваш выбор формулировки, герцог Окделл.
Ричард медленно кивает, признавая эту заслугу.
— Первый маршал Талига слышал твою клятву и принял ее⁶, — повторяет Алва слова герольда, произнесенные в день святого Фабиана пять лет назад. Ричард пока еще с трудом читает между строк, но сейчас он знает, что не ошибся: Алва не просто принял клятву — он дал ей сам.

— Ну, что там у вас с уровнем жизни в Надоре, Ричард? — словно продолжая прерванный разговор, будничным тоном напоминает регент, и его взгляд снова искрится покровительственной насмешкой.
Ричард улыбается в ответ и встает:
— С ним все хорошо, даю слово. Эр Рокэ, — Алва скептически выгибает бровь, — представьте меня, пожалуйста, вашей жене.
Алва стремительно поднимается:
— Идемте, юноша. Только не вздумайте читать ей Дидериха.

20
В день своего двадцатилетия герцог Окделл ведет сестру под венец.
Излом закончился, начался новый Круг, и будто в ознаменование свершающихся перемен Повелитель Волн женится на девушке из Дома Скал.

Герцогиня Мирабелла, перебравшаяся из разоренного и разрушенного Надора в столицу, поначалу отнеслась к этому браку категорически отрицательно, о чем не замедлила сообщить и Придду, просившему у неё руки дочери, и самой Айрис, и даже Ричарду, общение с которым возобновила.
Мать и сына примирила катастрофа. Удирающие через Надор в Кадану и Гаунау прихвостни вконец свихнувшегося Альдо, который обещал гайифцам и другим падальщикам земли бывшего Талига в обмен на военную помощь, напоследок устроили пляски на костях. Они стремительно пробирались к северным границам империи, оставляя после себя след из выжженных деревень и повешенных жителей, которых сумели поймать. Альдо мстил герцогу Окделлу со всей жестокостью безумца.
Когда запылал Надорский замок, вслед за отрядом под руководством Никола Карваля в погоню за Альдо сорвался сам Первый маршал. Алву, его кэналлийцев и присоединившихся к ним людей Карваля, встретила маленькая объединенная армия гайифский наемников, каданских варваров и солдат Гаунау. Приказ Ворона был прост: "Пленных не брать".
Как потом сухо сообщил Ричарду Карваль, Альдо маршал пристрелил лично. В спину.
Эрэа Мирабелла после случившегося надолго замкнулась в себе, словно дав обет молчания. Она почти не притрагивалась к еде и очень много молилась. Наконец, она отказалась от добровольного затворничества, решив для себя, что самые светлые идеалы тем не менее остаются идеалами, даже если их исповедует не знающий милосердия, совести и стыда негодяй.
Она все так же ненавидела Алву, просто теперь считала Альдо такой же ядовитой гадиной, не намереваясь отказываться от прошлых убеждений.

Матушка уверена, что сын герцога Вальтера, спасшего не только свою жизнь, но и состояние, в то время как Эгмонт Окделл был предательски убит, а его вдова и дети лишены всех привилегий, недостоин руки эрэа из рода Надорэа. Ричард даже не пытается убедить мать в обратном, но он хорошо знает, как обстоят дела на самом деле. Несмотря на все, сделанное им накануне Излома и в пору оного, Лучшие Люди Талига в большинстве своем Повелителя Скал не слишком жалуют. Да, говорят они, мальчишка вырос, но за его спиной мятежный север и память о делах предков. А кровь — это все-таки кровь, со значением добавляют придворные лицемеры, и ждут, когда набирающий силу волчонок все-таки укусит.
Ричарду очень скоро надоедает острить в ответ на пересказ оскорбительных слухов, поэтому он начинает просто игнорировать большинство людей, отчетливо понимая, что, кажется, уподобляется Алве. Он больше не является оруженосцем Кэналлийского Ворона, принявшего после смерти Фердинанда от застарелой сердечной болезни обязанности регента, но пока что остается его порученцем, не планируя, однако, продолжать военную карьеру дольше необходимого.
Как бы то ни было, Ричард понимает, что решение благополучного и имеющего, несмотря на очевидную молодость, определенный вес в обществе Валентина Придда связать свою жизнь с сестрой надорского герцога многим кажется, мягко говоря, неразумным для столь практичного молодого человека. Но у Спрута, как и всегда, свое мнение на этот счет, которое Ричарду довелось услышать только однажды в достаточно коротком приватном разговоре, состоявшемся незадолго до официального объявления помолвки. У Придда, что неудивительно, в самом деле есть свои резоны, вот только в этот раз они лежат отнюдь не в области материальных выгод.
Сегодня Ричарду двадцать, и лучшего подарка, чем бледная от волнения, но сияющая и совершенно счастливая Айрис придумать невозможно. Ричард передает сестру ожидающему у алтаря безупречно-невозмутимому на вид Придду, и встает рядом с будущим зятем, готовый свидетельствовать о серьезности его намерений заключить брак. Он смотрит очень внимательно, отмечая легкую дрожь в голосе Айрис, ей мягкую и светлую улыбку, трогающую губы и глаза, когда Валентин застегивает венчальный браслет, и вдруг с удивлением и какой-то долей братской ревности осознает, как повзрослела старшая из младших сестер. Он оглядывается на Дейдри и Эдит и понимает, что маленькие девочки, которых он оставлял четыре года назад, тоже почти выросли. И, кажется, только сейчас он в полной мере осознает, какая ответственность лежит на его плечах.
Ричард собирается пробыть в столице до Летних Ветров, после чего вернется в Надор, чтобы принять дела у временно управляющего, нанятого, пока сам он занят в столице. Он — герцог Окделл, и его нищая, но, кажется, все-таки любимая провинция его ждет.

19
Ричарду девятнадцать, и он может считать себя не только полноправным лгуном, заговорщиком и интриганом, но и на редкость удачливым человеком.
Конечно, впереди Излом, Талиг на грани войны с Гайифой, Дриксен и Гаунау разом, а в самой стране помимо мелких очагов восстаний, имеющих явно человеческое происхождение, творится что-то необъяснимое рациональным разумом. Кровавые башни, расходящиеся в земле трещины, исчезающие селения, грозы и молнии, выжигающие поля, внезапные шторма, известия о которых доходят до столицы — все это со всей очевидностью свидетельствует о реальности так легкомысленно забытого культа Четверых, о неслучайности титулов Повелителей, данных им столетия назад отнюдь не для красивого словца.
Впереди непростое время, но позади — тоже не из легких.
Уже вскрыта гробница Франциска и найдено завещание Эрнани, о котором принц велит молчать, и Ричард не говорит ни слова — только пишет: Придду и Роберу. Он видит сомнения Эпинэ в правильности поступков Альдо, и не может не воспользоваться этим.
Уже свершилась коронация Альдо, изюминкой которой становится провокация, устроенная Валентином. Ричард не слишком-то расположен к Повелителю Волн, зато Айрис расположена за двоих и, кажется, эта особая склонность взаимна. И хотя герцоги Придд и Окделл вряд ли когда-нибудь будут близкими друзьями, сейчас их объединяет общая цель, ради которой стоит забыть прежние разногласия.
Марсель Валме, прибывший в Ракану под именем графа Ченизу, долго присматривается к Ричарду, а тот так же долго и придирчиво присматривается в ответ. Проблему с доверием разрешает Генриетта, устроившая им встречу в отдаленной беседке обширного королевского сада. Через Марселя Ричард договаривается с Марианной, и в следующий раз титулованные заговорщики встречаются в доме прекрасной куртизанки за считаные часы до Зимнего Излома, где оговаривают план действий на случай непредвиденных потрясений, а Ричард еще и принимает поздравления с назначением на должность цивильного коменданта.
В первый день нового года случается кошмарная давка в Доре, последствия которой были бы еще страшнее, если бы не неожиданно слаженные действия трех Повелителей. Ричард, оказавшийся в самом центре событий, умудряется почти сразу отыскать того, кто спровоцировал панику, и сбить с ног, заткнув рот кляпом из носового платка. Понимая, что толпу не остановить, он в буквальном смысле по головам и плечам, ежесекундно рискуя сорваться, бежит к оказавшимся ближе всех Комендантским воротам, которые уже закрыты и вот-вот будут завалены.
Приходится стрелять, и он стреляет. В воздух. К счастью, это действует. Как и уверенный, спокойный и звенящий металлом голос, которым он распоряжается у ворот, приказывая расчистить баррикады и открыть засов.
Когда ворота распахиваются, Ричарда выносит приливной волной прямо под ноги лиловым гвардейцам Придда, которые тут же подхватывают герцога Окделла, отодвигая подальше от беснующейся людской массы. Сорвав порванный и пропыленный плащ, Ричард взлетает на ближайшую лошадь и скачет к Торским воротам, где, говорят, видели Робера и Валентина. Герцоги оказываются именно там, и Ричард, запыхавшийся от галопа, жадно глотает воздух и слова и, понимая, что второго такого шанса может не быть, отрывисто командует:
— Беспорядки. Багерлее. Вначале король, потом Алва. Быстро!

Когда погромы остановлены, Фердинанд и Алва освобождены, а за сбежавшим Альдо отправлена погоня, Ричард Окделл, катастрофически опаздывая, входит в зал Совета Меча, когда там уже присутствуют вернувший свой трон Оллар, Валентин Придд, Робер Эпинэ, Марсель Валме и Рокэ Алва.
Фердинанд что-то говорит, но замолкает, едва Ричард появляется на пороге. В воцарившемся молчании, проговорив подобающие извинения, Ричард проходит к ближайшему свободному креслу, по какой-то прихоти Создателя оказавшемуся рядом с креслом Алвы, и усаживается, не позволяя себе расслабленно откинуться на спинку, справедливо опасаясь банально заснуть от накопившейся за день усталости.
Король, запинаясь и путаясь в словах, неловко благодарит за свое спасение и избавление столицы от агарисского узурпатора. Его Величество обещает достойное вознаграждение, кажется, речь о пожаловании титулов и новых званий, кажется, кого-то ждут ордена. Ричард смертельно хочет спать, поэтому, едва Фердинанд покидает зал, отложив на завтра решение остальных важных вопросов, он встает и откланивается. Когда, остановившись в пустом коридоре, он завязывает одолженный у кого-то из своих людей плащ, то слышит легкие шаги за спиной, и, обернувшись, встречается взглядом с герцогом Алва.
— Я не давал тебе никаких поручений, — взгляд Алвы так же серьезен, как в тот вечер перед четверной дуэлью, о которой Ричард узнает много позже, вернувшись в столицу с Альдо.
— Я дал его себе сам, — не опуская глаз, твердо отвечает Ричард.
— Смело, — в голосе проскальзывает нотка иронии, но отнюдь не оскорбительной. — Ты рисковал, толком не умея лгать.
— Пришлось научиться.
— Понравилось?
Ричард нервно дергает уголком рта:
— Не слишком
— С чего вдруг такое рвение? — помолчав, осведомляется Алва.
Что ответить на подобное? И неужели маршал правда полагал, что Ричард так легко сменит сторону? После всего, что он узнал от самого Алвы? После того, что ему довелось увидеть?
Ричард запускает пальцы в отросшие волосы и дергает себя за пряди, заставляя бодрствовать и найти достойный ответ. На ум приходят только слова, брошенные им в пылу ссоры с матерью в его последний день в родовом замке.
— У меня есть эр, — сообщает он, глядя прямо в синие глаза напротив и вдруг понимая, что стал чуточку выше герцога Алва, — у меня есть король, моя верность и моя честь принадлежат им. Повелители Скал держат слово. Я присягнул Рокэ Алве и Фердинанду Оллару и буду служить им⁷.

18
Восемнадцатилетие Ричард встретил в дороге, и теперь, в дни Осенних Волн, это кажется дурным предзнаменованием, чем-то сродни сцепившимся ворону и орлану в небе над варастийскими степями.
Выросший на сказках старой Нэн, он всегда тяготел к мистике, но теперь она лишилась своей поэтической вуали — мрачное кружево вымысла безжалостно сдернули и изорвали тысячерукие и стоглавые чудища реальности.
Всего два дня спустя после возвращения Ричарда из Надора разразилась Октавианская ночь, и город захлебнулся кровью. Из тех дней он помнит бешеную скачку по ночным улицам, пожар в особняке Ариго и печальную пепельноволосую королеву, которую, кажется, когда-то очень любил. Возможно, он любит её и сейчас, но не настолько, чтобы верить каждому слову.
Потом был разговор с графом Штанцлером и мучительный, рвущий сердце и разум спор с самим собой. Спор так и не был закончен, когда Ричард отдал полученное от кансилльера кольцо Первому маршалу, потому что честь не позволила ударить в спину. Разговор с Алвой оказался еще более тяжелым; и все же, многое разрушив, он и многое объяснил. Ричард спрашивал, получал неожиданно подробные ответы, обдумывал их, внутренне содрогаясь от вскрывшейся подлости, и спрашивал снова. В завершение диалога Алва ошарашил Ричарда настоятельным требованием немедленно покинуть Олларию. "Считайте это моим последним приказом", — резко припечатал он, вставая и тем самым давая понять, что время откровений закончилось.
— Слушаюсь, монсеньора, — мрачно ответил Ричард, также поднимаясь на ноги.
А утром, еще затемно, его разбудил Хуан и сообщил, что карета готова, поэтому герцогу Окделлу следует поторопиться.
Спустя десять минут Ричард захлопнул дверцу экипажа, а Хуан, севший напротив, занавесил окна. Добиться от домоправителя хоть слова не удалось, заговорил он только несколько часов спустя, когда карета остановилась, и выяснилось — что у алатской границы.
— Герцог Ричард Окделл следует в Алат по секретному поручению Первого маршала Талига⁸, — сообщил он таможеннику, протягивая подорожную.
Это очень в духе Алвы — проинформировать окружающих, но самого исполнителя оставить в неведении. Сона фыркала и нетерпеливо танцевала под седлом, а Ричарду вдруг пришло в голову, что созвездием нынешнего месяца — Весенних Молний — является Оруженосец.

Полгода спустя Ричарду кажется, что он понял, чего от него хотел Алва, отсылая в Крион. Он всюду следует за Альдо Раканом, и чем более разочаровывается в проповедуемой "блистательным" идее о Великой Талигоей, тем большее почтение оказывает сюзерену.
К середине осени, когда взята Оллария, его убежденность меркнет. От Алвы нет вестей, он воюет где-то в Фельпе, и ему явно нет дела до бывшего оруженосца. Впрочем, Ричард пока держится за соломинку эфемерной надежды, что из-за беспорядков в стране его письма затерялись на дорогах Талига. Ага, все десять. Переименованную столицу заполонили агарисские страдальцы, жаждущие получить причитающееся им по праву крови, горожане не проявляют подобающего почтения, Альдо сходит с ума, а Ричард — пытается не сойти и спасти всех, кого возможно.
Он рад тому, что матушка в Надоре, а Айрис и Генриетта — в Олларии, потому что сестры (а кузину Генриетту он всегда считал сестрой) много ближе ему сейчас, чем несгибаемая герцогиня Мирабелла. Девушки — единственные, кто в курсе, кому на самом деле верен герцог Окделл, и они очень помогают, хотя Ричард когда-то и пытался держать их в неведении, Айрис буквально приперла его к стенке и заставила признаться. Генриетта выразила несогласие с методами, но со всей очевидностью одобряла цель.

Вечером восьмого дня Осенних Волн Ричард лихорадочно меряет шагами кабинет бывшего эра, готовый вцепиться в собственные волосы, лишь бы не сорваться сейчас в Багрелее, чтобы вцепиться в горло Алве.
"Алва не хочет жить, — сказал весной эр Август. — Он ищет свою смерть, а находит чужую"⁹.
Тогда Ричард, просидев полдня у фонтана на площади, разглядывая кольцо с росчерком молнии, отринул эти слова, сочтя смехотворным наговором. Он еще помнил Дараму, помнил гитару и песни, которые заставляли смеяться и плакать даже не знающего языка.
Сегодня, когда Алва вороном взлетел на эшафот, Ричард готов был уверовать в их справедливость. Отправляя последнее неподписанное письмо, он рассчитывал, что Первый маршал вернется в столицу, чтобы спасти своего короля, но такого впечатляющего способа даже представить не мог.
— Кажется, здесь меня хотели видеть? Я пришел, эти люди свободны.¹⁰
Ричард ловит застывший взгляд Придда и глазами же пытается скомандовать "Отбой!", не надеясь, что его поймут. Но Спрут понимает, что неудивительно; с бесстрастным лицом он наклоняется к сопровождающему его гвардейцу и что-то коротко приказывает, после чего гвардеец кивает и с таким же безэмоциональным выражением, как у господина, отправляется выполнять распоряжение.
За окном истошно вопит кошка, отрывая от воспоминаний, и Ричард вглядывается в сгущающийся сумрак, тщетно пытаясь разглядеть причину воплей. Закат давно отгорел, и на небе зажигаются первые звезды, складываясь в знакомые с детства схемы созвездий. Вот Щит, вот Всадница, вот едва видимая в это время года Свора. А вот и покровители нынешнего месяца — Враги.
Ричард коротко ругается и задергивает тяжелые портьеры. Альдо ждет, что герцог Окделл сменит обстановку подаренного ему особняка, и Ричард осознает, что должен это сделать, но — Леворукий и кошки его! — как не хочется.

17
Ричарду Окделлу семнадцать, он вернулся с первой в своей жизни войны, получил свой первый орден и впервые позволил себе повысить голос на мать.
— Еще одно слово, и я прокляну вас.
— А еще одна война, и вас с вашей ненавистью проклянет весь Талиг!¹¹
Сердце стучит, Ричард часто и глубоко дышит и смотрит-смотрит-смотрит на герцогиню Мирабеллу, испытывая странную смесь ужаса и удовлетворения.
Ричард слышал о тех, кого зовет высота: они не могут отказать и делают шаг в пропасть, зная, что разобьются, однако восторг от кратких мгновений полета, по их мнению, стоит жизни. Сейчас он ощущает себя сродни этим безумцам: мать вправе отречься от него, но он не жалеет о сказанном ни капли.
Ричард знает, что отомстит Первому маршалу за подлое убийство отца, но вместе с тем не может не признать военный гений Алвы и его непоколебимую верность Талигу и королю. Ворон мерзавец, но даже у него есть принципы. Его жестокость неоправданна, но действенна, он будет и впредь затапливать мирные деревни врага, чтобы спасти сотни собственных, но он же выступит с шестью с половиной тысяч против ста двадцати и будет биться в первых рядах.
Матушка ничего этого не понимает. А Ричард вдруг осознает, что она — не более чем его отражение. Хотя скорее — он её.
Все первые шестнадцать лет жизни он не бывал дальше Грауфа, не знал других учителей кроме матери и дяди и других идей, кроме тех, что они вложили в его голову. Он презирает никчемных Олларов, но с отвращением обнаруживает, что видит мир в их фамильных цветах¹². Минувший год существенно разнообразил палитру, и Ричард ловит себя на том, что хочет идти дальше, даже признавая, что это будет непросто.
— Я — взрослый человек, — говорит от, глядя матери в глаза, выражение которых становится ледяным, — у меня своя голова и своя дорога. Я не собираюсь ради старой вражды скормить Талиг гайифцам и гаунау¹³.

16
Ричарду шестнадцать. Он стоит на площади Святого Фабиана неестественно прямо, вскинув подбородок и стиснув зубы так, что начинает сводить челюсти, и ему хочется безобразно расплакаться от ощущения собственной ненужности.
Как унизительно: собственные слезы и весь этот фарс. Оскорбительно сознавать, что герцога Окделла не желают видеть в столице, и сейчас он, образно говоря, получит прилюдную пощечину, прежде чем его отправят в стылый и опостылевший Надор.
От голоса герольда начинает болеть голова. Боль вкручивается в висок, взрываясь там с каждым барабанным ударом.
А ведь он не просто четвертый в выпуске. Он Повелитель Скал, сын Эгмонта Окделла и потомок святого Алана. Он Человек Чести. Самозваная аристократия, наследники тех, кого притащил с собой в павшую Кабитэлу Марагонский бастард, ненавидит его за каждый из этих титулов.
Болит рука, ломит виски, а герольд все не унимается, в последний, слава Создателю, раз выкрикивая имена тех, кто все еще готов вручить свои судьбы столпам королевства.
Отвратительно, постыдно, гнусно. Ричард злится на свою беспомощность, бессилие указать "навозникам" их подобающее место. Он злится на Дорака, вертящего безвольным королем, как пожелает, и могущего указывать Людям Чести, кого нежелательно выбирать в оруженосцы.
Ничего, придет время, наступит золотой час Великой Талигойи! Но только бы остаться в столице, только бы у кого-нибудь из Людей Чести хватило духа назвать имя сына мятежного Эгмонта Окделла! Только бы…
— Ричард, герцог Окделл. Я, Рокэ, герцог Алва, Первый маршал Талига, принимаю вашу службу.¹⁴
Слова разбивают тишину, обрушиваясь пушечным залпом.
Молчат барабаны, молчит труба, молчит головная боль.
Потрясенный, Ричард почти подается вперед и замирает, с опозданием осознавая, что его имя назвал сам кэналлийский мерзавец, пять лет назад убивший отца. Принести присягу или отказаться? Подняться по ступеням или демонстративно покинуть площадь?
"Король может быть не прав, Талигойя всегда права"¹⁵, — звучат в голове слова отца.
Ричард делает шаг.

* * *

25
Ричарду Окделлу двадцать пять. Он давно не считает слезы признаком слабости, не мучается сомнениями, когда нужно стрелять на поражение, но сейчас ему как будто снова шестнадцать, когда весь мир замер в шаге от пропасти.
Его ждет падение или полет.
Он прибыл в Ротфогел просить руки Абигайль фок Хайнеманн.
*
Это не было любовью с первого взгляда. Оглядываясь, Ричард не уверен, что вообще почувствовал что-то большее, чем простая симпатия в отношении этой девушки, когда они впервые встретились на одном из многочисленных приемов, которые королева Катари давала в честь гостей из Приморской Дриксен. Куда сильнее он ощущал тогда так и не прошедшую до конца усталость, которая снежным комом навалилась на него, едва он и его люди выбрались из бергмарской глухомани где-то около Гефлехтштира.
Разместив отряд на постой в ближайшем пристойном постоялом дворе, Ричард наскоро вымылся, с наслаждением избавился от бороды и усов и, спустившись на первый этаж, спросил у хозяина, как скоро тот может достать свежую лошадь. Отряд пытался возражать, возражали Тилль и сам папаша Орс¹⁶, настаивая, чтобы герцог хорошенько отдохнул перед новой дорогой. Ричард похлопал Тилля по плечу и пообещал отоспаться поближе к границе, после чего расплатился со стариком, отказавшись забрать обратно сумму сверх оговоренного.
Наконец, вернулся младший сын Орса, отправленный отцом в городские конюшни, ведя в поводу вполне приличную, по мнению Ричарда, лошадку. Раздав указания, назначив старшим Конрада Фюрста — весельчака и балагура, принявшего ответственность с предельной серьезностью — Ричард пожал руку Вольфу и, попрощавшись со всеми присутствующими разом, взлетел в седло, сходу срываясь в галоп.
Лошадь не подвела. Неказистая на вид, она с честью выдержала скачку по разбитому Старому Надорскому тракту. Проспав полдня в гостинице у самой границе с Лараком, герцог Окделл вновь отправился в путь, не желая более терять ни часа. В Надор он ввалился усталым медведем, попав в жуткую метель, и тут же был захвачен в плен двумя маленькими, но очень опасными воинами — в родовой замок приехала погостить герцогиня Придд с детьми.
— И как тебя Валентин отпустил? — весело осведомился Ричард, целуя сестру и даже не думая высвободиться из крепко обнимающих детских рук.
— Скорее я его отпустила, — вздохнула Айрис. — У него дела в Олларии, приезжает Великий барон — сам понимаешь, присутствие Первого помощника экстерриора обязательно. Но не лишать же детей настоящей зимы, согласись? В Придде таких снегов не увидишь.
— Согласен, — кивнул Ричард. — Согласен по обоим пунктам. В Придде сплошная слякоть, а не зима, и лишать меня удовольствия вывалять этих разбойников в сугробах точно не стоило. Только передохну немного, и утром я в вашем распоряжении, — и, поймав пристальный взгляд Айрис, с ноткой обреченности добавил. — А в твоем — хоть сейчас.
— Только детей уложу. Подожди меня в малой гостиной, я скоро.
Дети безропотно повиновались жесту матери, как будто и не они мгновение назад шумно приветствовали дядю. Ричард всегда с удивление наблюдал, как причудливо сочетаются в них черты Домов Волн и Скал. Айрис не любила распространяться на тему замужества, и Ричард не расспрашивал, справедливо полагая, что это глубоко личное дело супругов. Однако, гостя в замке герцога Придда, не мог избавиться от ощущения, что Айрис Окделл сделала этот дом теплее и уютнее, как будто принесла с собой с севера огонь костра, согревающего в зимние холода.
Ричард как раз устраивался в кресле у разожженного камина, когда вошла Айрис, а следом за ней появился Уильям с подносом, на котором стоял большой чайник и пара кружек.
— Рябина, шиповник и зверобой, — сообщила Айрис, разливая душистый отвар. — Я не задержу тебя надолго, ты с ног валишься.
— Ничего, продержусь, — с улыбкой бросил Ричард. — Давай, выкладывай.
— Совсем одичал, вот уж правда, — рассмеялась сестра. — Не то, чтобы это было что-то важное…
— Айрис!
— Ладно. В общем, если ты планировал задержаться здесь, ограничившись письменным отчетом, не выйдет. Генриетта, узнав, что я еду к тебе, просила передать, что тебя очень ждут в Олларии. Ну, то есть тебя там и так всегда ждут, но после твоей бергмарской эпопеи — особенно.
Ричард сделал несколько глотков отвара и задумчиво проговорил:
— Я в любом случае собирался в столицу, правда, подумывал пробыть в Надоре хотя бы пару дней. Что ж, Талиг и регент, долг и честь зовут меня в Олларию. Поедешь со мной?
Айрис помолчала, грея ладони о толстостенную кружку:
— Поеду. Мы здесь почти неделю, пора возвращаться. Детей нужно баловать, но так, чтобы они понимали, что это действительно баловство, и ценили.
С этими словами она поставила отвар на низкий столик между креслами и поднялась. Ричард встал следом и взял обе руки сестры в свои:
— Соскучилась? — мягко спросил он, не зная наверняка, но догадываясь, как сильно Айрис не любит разлучаться с мужем.
Щеки Айрис вспыхнули, а сама она посмотрела на него со смущенно-счастливой улыбкой и тихо подтвердила:
— Очень.
*
Большой бальный зал дворца слепил огнями: свечи отражались в зеркалах, множили блеск золотой лепнины, разлетались брызгами алатского хрусталя бесценных люстр. Остановившись в дверях и ожидая, пока их объявят, Ричард бросил короткий взгляд на опирающуюся на его руку сестру, которой изумительно шло вечернее платье приглушенного лавандового оттенка. Айрис забрала волосы в высокую, но не вычурную прическу, украсив ей парой декоративных шпилек с бриллиантовой россыпью, одно запястье герцогини Придд украшал венчальный браслет, другое — подаренный мужем по случаю рождения первенца.
Войдя в зал, Айрис нашла взглядом мужа и указала на него Ричарду, кивком приветствующего в этот момент кого-то из Гонтов. Валентин Придд обнаружился в компании герцога Алва, Марселя Валме, полгода назад ставшего графом Валмоном, и незнакомого Ричарду гостя с пронзительным глубоким взглядом.
Когда Ричард подошел ближе, и Айрис отпустила его руку, чтобы встать рядом с мужем, герцог Алва представил его незнакомцу, Великому барону Зигфриду фок Хайнеманну. Барон был высок почти так же, как Ричард, а темный, безупречно скроенный камзол делал его сухопарую фигуру выше и внушительнее. Помимо этого в чертах лица, жестах и манере держаться было что-то еще, вызывающее подспудное почтение и уважение, и это ощутимое впечатление чужой власти заставило герцога Окделла вспомнить, о чем незадолго до его отъезда в Бергмарк говорил Марсель: если в Приморской Дриксен и не было короля, то только потому, что барон отказывался принять этот титул.
Знакомство оказалось чрезвычайно приятным. Барон был обаятелен, умен и остер на язык, чем неуловимо напоминал Ричарду бывшего эра, и становилось понятным, почему фок Хайнеманн и герцог Алва достаточно быстро нашли общий язык, вместе с тем, признавая друг в друге сильных и опасных соперников.
Как выяснилось, барон прибыл с дочерью, Абигайль, которая сейчас заводила новые знакомства в высшем свете Талига под покровительством герцогини Алва. Быстрым взглядом обежав зал и найдя Генриетту, Ричард бегло оглядел её спутницу, отметив красивую фигуру и темные волосы, так контрастирующие с выгоревшими в пепельный косами герцогини. К сожалению, Абигайль фок Хайнеманн стояла к нему спиной, и он не мог разглядеть лица, но тут Генриетта, как будто что-то почувствовав, обернулась и встретилась с ним взглядом. Извинившись перед собеседниками, она мягко коснулась руки Абигайль и вместе с ней вернулась к их компании.
Когда они приблизились, Ричард получил возможность лучше рассмотреть девушку. У Абигайль оказались теплые карие глаза и очень светлая улыбка, сразу же располагающая к себе. По дороге в Олларию Айрис, рассказывая все, что знала о семье фок Хайнеманн, мимоходом упомянула, что Абигайль двадцать девять, но сейчас верилось в это с трудом — Ричарду она показалась не старше Дейдри.
Их представили, и едва Ричард осторожно пожал протянутую ему руку, как за плечом девушки возник еще один незнакомец, которого барон отрекомендовал как давнего друга семьи генерала Хеллештерна. Генерал любезно улыбнулся и посмотрел на герцога Окделла так, словно тот уже успел чем-то смертельно оскорбить любимую крошку. Ричард взгляд выдержал и принял к сведению.
Впоследствии он наблюдал все новые подтверждения тому, насколько сильно Абигайль была любима: генерал в обращении с ней проявлял неизменное теплое внимание, а между отцом и дочерью царило такое удивительное взаимопонимание, что Ричард невольно завидовал этому поразительному единению. Фок Хайнеманн при всей внешней сдержанности неуловимо смягчался, стоило ему просто заговорить о дочери; они понимали друг друга с полувзгляда, как если бы вообще не нуждались в словах.
В тот вечер Ричард танцевал с Абигайль всего раз, предварительно испросив у барона разрешение. Фок Хайнеманн обменялся быстрыми взглядами с генералом, после чего предоставил Абигайль право решать самой. Девушка с улыбкой согласилась, и Ричард вывел её в центр зала. Завязавшаяся во время танца беседа о прочитанных книгах продолжилась и после его завершения, перейдя от простого выяснения литературных предпочтений к более детальному анализу характеров любимых персонажей. Впрочем, вскоре разговор пришлось прервать — начался новый танец, на который Абигайль пригласил отец.
*
Наблюдая за отношениями в этой маленькой семье, Ричард не мог не сравнивать её со своей собственной. Эрэа Мирабелла была строгой и достаточно холодной матерью, ни о какой душевной близости с ней и речи быть не могло. Возможно, она и любила своих детей, но ни один из четверых не был в этом уверен. Эр Эгмонт проявлял больше внимания, но слишком редко бывал дома. Он выделял Ричарда, хотя, скорее всего, в силу того, что тот был его наследником. Глядя сейчас на семьи младших сестер, Ричард отчетливо осознавал, что они хотят дать детям то, чего были лишены сами: тепло, нежность и безоговорочную родительскую поддержку. Он вспоминал, как Айрис обнимает сыновей, как Дейдри ласково треплет кудри дочери, как Эдит держит на руках новорожденную малышку, у которой еще даже нет имени, и её глаза лучатся такой любовью, что в горле невольно ощущается комок невыплаканных слез.
*
Во второй раз он встретил Абигайль, когда заглянул в зимний сад, рассчитывая на уединение. Кажется, девушка рассчитывала на то же самое, но доброжелательно поприветствовала Ричарда, и разговор, начавшийся с какого-то пустячного замечания, постепенно перешел к менее легкомысленным темам, таким, как, например, роль личности в истории особенно в тяжелые времена внутренних конфликтов.
— Вы сделали то, что не удалось нам, — с болью в голосе заметила Абигайль. — Вы спасли своего короля.
— Нас просто было больше, — мягко отозвался Ричард.
Они встречались на приемах, пересекались в коридорах дворца, когда Ричард приезжал, чтобы разобраться с бумагами, касающимися присоединения Бергмарка к герцогству. Они просто разговаривали: что-то обсуждали, обменивались наблюдениями, над чем-то весело смеялись, делились воспоминаниями, сочувствовали, утешали…
Ричард не сразу понял, что влюблен. Он помнил влюбленность, как странную смесь боли и радости, как порыв, полет и падение — ничего этого сейчас не было и в помине. Он и Абигайль просто…совпали. Словно нашлись кусочки разноцветного стекла, выпавшие когда-то из витража, и теперь он снова стал целым.
Он признался Абигайль в день её отъезда из Олларии. Просто во время прогулки по зимнему саду, когда они стояли у расцветающих азалий и говорили о "теории восьми звезд" Иоганна Берда¹⁷, Ричард вдруг умолк на полуслове, осознав, что Абигайль здесь завтра уже не будет. Не будет этих бесед, её подтруниваний, лукавого блеска в глазах, мимолетных мечтательных улыбок, её искренности и открытости, её непосредственности и скрытой под ней серьезности.
— В чем дело, герцог Окделл? — обеспокоенно спросила девушка, заметив его замешательство.
Ричард встретился с ней взглядом:
— Кажется, я вас люблю, — неуверенная улыбка коротко скользнула по губам.
Абигайль тихо изумленно ахнула, но тут же склонила голову набок и, пытливо глядя в глаза, серьезно уточнила:
— "Кажется", "вас" или "любите"?
— Кажется, я не уверен, что вы найдете в моем признании хоть сколько-нибудь смысла, — объяснил Ричард. — Но это единственное, в чем я сомневаюсь.
Девушка опустила голову, глядя перед собой и немного помолчала, после чего сделала маленький шаг вперед и осторожно коснулась пальцами руки Ричарда.
— Не сомневайтесь, — и она подняла на него сияющие глаза. — Найду.
__________________________________________________

¹ Wolfstein — от древнегерм. wolf, wulf (волк) + stein, sten (камень)
² Айнтопф (Eintopf) — блюдо немецкой кухни, заменяющий собой первое и второе блюда. Представляет собой густой суп, который варится на воде или бульоне. Название Eintopf переводится как «один горшок». В этом блюде варились в одной емкости практически все продукты, которые были под рукой. Ингредиентами могут быть бобовые (фасоль, горох, чечевица), овощи (картофель, капуста, брюква, морковь) и, конечно, мясо — копчености, свинина, курица. А также макаронные изделия и сухарики. Айнтопф готовят даже с рыбой или сардельками. Отлично вписываются в суп грибы и зелень.
³ "Сердце Зверя. Том 3. Синий взгляд Смерти. Полночь" не оставил от этой идеи камня на камне, ну, и пусть — пусть это будет "я так вижу" %)
⁴ Каюсь, не вчитывалась подробно в канон по данному вопросу, но, если судить по тому, что прочитала, в уме и хитрости дипломатичности маркграфу Вольфгангу Иоганну не откажешь.
⁵ "Лик Победы", часть 5, глава 6.
⁶ "Красное на красном", часть 1, глава 10
⁷ "От войны до войны", часть 1, глава 9.
⁸ "От войны до войны", часть 4, глава 8.
⁹ "От войны до войны", часть 3, глава 9
¹⁰ "Лик Победы", часть 5, глава 10
¹¹ "От войны до войны", часть 1, глава 9.
¹² Родовые цвета правящей династии Талига — черный и белый (это так, на всякий случай %) )
¹³ "От войны до войны", часть 1, глава 9.
¹⁴ "Красное на красном", часть 1, глава 10
¹⁵ "Красное на красном", часть 1, глава 10
¹⁶ Орсберт (Orsbert) / [допустим, что это полное имя хозяина гостиницы] — возможно, от древнегерм. hros, ros (лошадь) либо лат. ursus (медведь) + beraht, berht (светлый).
¹⁷ Кэртианские сьентифики-астрономы придерживаются взглядов, сходных со взглядами Птолемея, полагая Кэртиану центром мироздания, вокруг которого вращается небесная сфера с неподвижными звездами, светила (Солнце и Луна) и блуждающие звезды, называемые также аксенаями. Большинство астрономов сходятся на том, что блуждающих звезд пять.
Дриксенский астроном Иоганн Берда на основании ряда наблюдений пришел к выводу, что вокруг Кэртианы вращаются не пять звезд, а восемь, но после протеста Танкредианской академии он отрекся от своей идеи.

26.12.2014 г.

@темы: Ричард Окделл, тексты, хэдканон, Звезды над Дриксен, Абигайль фок Хайнеманн

---

ОЭ: О тетушках и племянниках

предыстория

Летом прошлого года ...Melly... в рамках игры "Тайна старого монастыря" предложила мне "закадрово" отыграть персонажа, которому её унар Бертран будет писать письма из Лаик. Так появилась младшая сестра Берти — пятнадцатилетняя Арлетта Дорак, открытая и серьезная девочка, руку которой её брат успел отдать своему хорошему другу — Джеральду Карлиону.
Но история будет не об Арлетте, как это ни странно %)
Так получилось, что к осени я фатально запамятовала о том разговоре, в котором младшая сестра обрела только имя и мое абсолютное согласие на воплощение. А потом одним солнечным субботним днем, когда в Москву приехала Джулианна и мы гуляли по городу, греясь в угасающем сентябрьском тепле, сплелись два канона — и Джеральд в лице Джулианны рассказывал Генриетте Карлион о чудесной девушке, которую повстречал на балу. И обронил при этом фразу, что она на вас, тетушка, похожа. Я внимательно слушала, что-то отвечала, но, как потом выяснилось, реагировала немного не так...вернее не реагировала вовсе %) Тогда Джулс решила зайти с другой стороны, а точнее сказать буквально и в лоб что-то вроде: "...и тут Мелли говорит, что вы с ней собираетесь играть брата и сестру"...) Я незамедлительно начала почти панически соображать, на какой игре мы с Мелани собираемся играть родственников,... и тут до меня доходит. Вот буквально: до-хо-дит. И я, наконец, осознала, что к чему и почему "похожа". И смеялась, каялась в собственном склерозе, снова смеялась и снова каялась, не отлипая рукой от лица %)
А потом пришла домой, и в моей голове неожиданно начала складываться история унара Джеральда, в которой обязательно должно было быть знакомство с "тетушкой Генри".

Джеральд Карлион знает, что Кэналлоа — это государство в государстве, сильное и богатое герцогство, по странной прихоти своих властителей добровольно подчиняющееся Талигу. За незримой границей, проходящей по самой узкой части перешейка близ Сапатеро, простирается совсем другой юг, слишком непохожий на благожелательные, достаточно благополучные и благородные территории Эпинэ.
Другой язык, другая одежда, другие обычаи — на полуострове течет совсем другая жизнь, и странно, что само время еще не сменяет дни и месяцы как-то по-другому из одного лишь желания угодить хозяину этих земель. Джеральду известно, что южане не слишком любят выбираться вглубь страны, но если такое случается, предпочитают пользоваться именами, более привычными слуху жителей центральных земель. Говорят, это делается для общего удобства, однако молодому человеку кажется, что кэналлийцы просто слишком берегут свои имена, словно впитавшие яркость и жар южного солнца, рокот моря, переливы ветра и перебор гитарных струн, чтобы позволить трепать их на перекрестках северных дорог.
Да, для кэналлийцев все, кто живет восточнее Мон-де-Байонн — северяне. А Старый Карлион для них, вздохнув, признает Джеральд, должно быть, самый отдаленный, промерзший до деревянных остовов разрушенных замков северный край.
Но и у северян могут быть тайны сродни кэналлийским.
Джеральд складывает письма в резную шкатулку темного дерева, чьи медные уголки покрылись благородной зеленью патины еще при Грегори Карлионе-старшем. Отец, нынешний граф Карлион, рассказывал, что затейливая вещица попала в дом в самом начале Двадцатилетней войны, когда фамилия только-только начала поднимать голову после отшельничества последних двух столетий.
Однако куда более занимательная корреспонденция хранится в потайном отделении основательного письменного стола, доставшегося Джеральду в наследство от самого старшего брата, Фердинанда, трагически-бессмысленно погибшего несколько лет назад.

* * *

* * *

Придирчиво осмотрев обретенное имущество, Джеральд поначалу не обнаружил ничего примечательного — надежная, почти грубая северная работа, лишенная изящества линий, свойственного мебели западных и южных мастеров. Кроме того, южане всегда предпочитали дереву металл, то заковывая холодную мощь морисской стали в скупые лаконичные линии клинков, то являя на свет воздушное кружево парковых оград, кованой мебели и украшений. Но, надо полагать, желание юноши обзавестись тайником вслед за героями любимых книг было так сильно, что заинтересованная Судьба благосклонно подарила ему еще один шанс: пробежавшись пальцами по узору из дубовых листьев¹, опоясывающему столешницу, Джеральд случайно надавил сильнее и резче, и механизм, довольно давно не приводившийся в действие, сработал, поддаваясь. Над верхним ящиком выдвинулся еще один, чьи очертания были скрыты за массивной резьбой.
Поначалу Джеральд, не имея за душой никаких особых тайн, складывал туда свои мальчишеские сокровища, воображая себя то капитаном Педро Сангре², то Вором в Капюшоне³, чьи приключения манили пытливый юный ум, увлекая дорогами опасных и дерзких литературных авантюристов, за которыми хотелось следовать безоговорочно. И если в десять лет Джеральд еще терзался муками выбора между судьбой Роба МакГрегора⁴ и капитана Леграна⁵, то спустя всего год его сердце было безоговорочно отдано морю, когда старший брат Август вернулся из путешествия, призванного расширить кругозор наследника древней фамилии. Еще год после него Август посвятил подготовке к поступлению в Лаик, не уставая описывать Джеральду невероятную красоту безжалостного северного побережья близ Хексберг и завораживающую силу шторма, до поры скрытую в толще спокойных вод и срывающуюся с цепи, когда того захочется кэцхен. Конечной целью странствий виконта Давена был славный город Фельп, торговые связи с которым снова медленно, но верно налаживались. Оставив позади северные порты, корабль уверенно прокладывал курс в стремительно теплеющих водах Устричного моря, открывая взору Августа Карлиона пестрые и немного безумные виды Дьегаррона, Алвасете и Кальперадо.
Джеральд слушал, затаив дыхание, широкими мазками набрасывая в уме увиденные братом картины. Любовь Августа к морской стихии была столь всепоглощающей, что её с лихвой хватило на двоих, и Джеральд был готов уже сейчас отправляться юнгой хоть в Вальдесберг, хоть в Монферран. Август, узнав об этом, рассмеялся и предложил отложить планы до окончания обучения в Загоне. Сам он рассчитывал провести на море хотя бы три года, если ему повезет стать оруженосцем одного из вице-адмиралов Талига или (чем Леворукий ни шутит!) самого альмирантэ. И немного завидовал младшему брату, которому в отличие от виконта Давена теперь по традиции полагалось выбрать военную карьеру. Будь жив Фердинанд, Джеральд, как и подобает третьему сыну, принял сан, но несчастный случай, превратив Августа в наследника и тем самым поставив крест на его мечтах о флоте, открыл эту дорогу самому младшему Карлиону.
В тот год в тайнике рядом с сувенирами, привезенными старшим братом из путешествия, стали появляться карты, обрывки рукописей с прописанными маршрутами и наброски выдуманных курсов, проложенных несведущим мальчишкой поперек фарватеров.

* * *

Джеральд заходит в комнату, плотно прикрывает дверь и почти бесшумно поворачивает ключ, надежно запираясь от любопытных глаз всеведущих слуг. Пальцы привычно находят нужный лист в дубовом узоре, и юноша достает перевязанную алой лентой стопку писем, намереваясь добавить к ним полученное утром.
Рядом лежит еще одна связка посланий — от беспечного и лучшего друга Бертрана, виконта Дарзье, не проявляющего особо прилежания в эпистолярном жанре, но с лихвой компенсирующего практически преступные перерывы между письмами их впечатляющими объемами. Он пишет сразу и обо всем, вмещая на добром десятке страниц события нескольких недель, если не месяцев, то перескакивая с тему на тему, то до занудства обстоятельно описывая волнующие его вопросы.
Весна давно перевалила за середину, а Джеральд даже не знает, получил ли друг его письмо с немыслимыми новостями, отправленное в первые дни Весенних Скал.

* * *

На исходе зимы в двери постучалась беда, как будто отступающие холода, покидая просыпающийся к жизни Карлион, не могли отказаться от подлого прощального удара. Корабль, на котором Август Карлион, виконт Давен, возвращался в Хексберг из Сеньи, куда он отправился по поручению своего эра, попал в сильнейший шторм и затонул. На месте крушения нашли лишь обломки брига, но ни шлюпок, ни тел, ни следов оставшихся в живых на ближайших каменистых островах.
Дом погрузился в траур, матушка слегла, Катарина и Матильда находились при ней практически неотлучно, спускаясь в столовую только, чтобы разделить с отцом и братом завтрак, предпочитая отказываться от обеда и ужиная буквально через силу в комнатах наверху. Отец, ощутимо постаревший с момента получения горьких вестей, вызвал Джеральда в кабинет и отрывисто довел до сведения сына, что тот отныне является единственным наследником, а потому должен выбросить из головы все мысли о военной службе.

* * *

Судорожно вздохнув, новый наследник Карлионов выныривает из тягостных воспоминаний и развязывает ленту, рассыпая письма по столешнице. У них загнутые уголки, а самые ранние почти истерлись на сгибах от частых перечитываний. Почерк легкий, летящий, словно желающий успеть за быстротой мысли отправителя. Письма полны света и смеха, тепла и нежности, легкой грусти и острой иронии, мягкой насмешки, искренности глубоких переживаний и поддержки. Они разные по настроению, иногда немного резкие, иногда — по-домашнему уютные, но заканчиваются всегда одинаково: "С любовью, твоя несносная тетушка Генри".
Джеральд перечитывает строчки подписи, и улыбка сама собой касается губ.
Тетушка Генри.
Генриетта Карлион.
Уже почти тринадцать лет для Талига она — герцогиня Алва и маркиза Марикьяра.

* * *

Вообще-то Генриетта была младшей дочерью печально известного генерала Грегори Карлиона, убитого герцогом Алва во время Торской кампании, а потому приходилась Джеральду троюродной сестрой, но двадцатипятилетняя разница в возрасте установила между ними отношения "тетушки" и "племянника", забавляя этим фактом обоих.

Джеральд знал, что отец уже несколько лет не поддерживает отношений с семьей погибшего двоюродного брата. Хотя там и семьи, в сущности, не осталось: у генерала не было сыновей, только три дочери, унаследовавшие вместо равных долей состояния отцовские долги и не имевшие прав на поместье. Двух старших девочек взял на воспитание сам граф Карлион, а младшая поселилась у герцогини Мирабеллы Окделл. Ангерран Карлион долг главы фамилии выполнил, впоследствии на редкость удачно выдав Раймонду и Ирэн замуж, не поскупившись на приданое. Что касается Генриетты, то её судьба интересовала графа постольку поскольку — номинально являясь её опекуном, он легко перепоручил девочку двоюродной сестре и ограничивался редкими письмами, в которых справлялся о "крошке Хэтти".
"Крошка" провела в Надоре десять лет, после чего сбежала в столицу вместе с Айрис Окделл, о чем Джеральду в свое время рассказал отец, когда экзаменовал десятилетнего сына в геральдике и генеалогии знатных талигских фамилий. А уже Август сообщил, что Генриетта Карлион теперь носит черно-синие цвета Дома Ветра, выйдя замуж за — ни много, ни мало! — Первого маршала Талига. Джеральд тогда довольно равнодушно принял информацию к сведению, любопытствуя только о причинах, побудивших девушку стать женой убийцы отца.
А спустя два года, за месяц до отправления Августа в Лаик, граф Карлион получил письмо, всполошившее дом до основания.
Семья только села за стол, когда вошел старший лакей Хьюго с письмами: граф имел привычку просматривать утреннюю почту сразу после завтрака. Однако вместо того, чтобы просто оставить поднос с корреспонденцией на столике у двери, Хьюго приблизился к хозяину дома и негромко кашлянул, привлекая внимание. Джеральд отметил недовольный взгляд отца, брошенный на слугу, посмевшего нарушить заведенный порядок, но тот только с поклоном передал на подносе единственное письмо, предлагая обратить на него особое внимание.
Брови Ангеррана Карлиона резко взлетели в непритворном изумлении, когда он прочитал имя отправителя. Отослав слугу, граф вскрыл письмо и оповестил домашних, что Её светлость герцогиня Алва собирается навестить своих родных в конце месяца, если, конечно — в голосе отца проскользнули язвительные нотки, — это не составит для них неудобств.
Матушка ахнула то ли испуганно, то ли удивленно, сестры напряженно молчали, переводя взволнованный взгляд поочередно с родителей на братьев, а сам Джеральд переглядывался через стол с Августом, взглядами договариваясь встретиться в дальней аллее сразу, как отец позволит покинуть столовую. Отец помолчал, после чего — невиданное дело при детях! — накрыл руку супруги своей и несильно сжал.

Конечно же, визит герцогини в графский дом просто не имел права быть неудобным для принимающей стороны, поэтому уже с полудня в замке закипела работа. Вообще, насколько Джеральд видел, Старый Карлион всегда содержался в практически идеальном порядке, но отец просто не мог позволить себе ни единого промаха.
Слуги сбивались с ног, перетряхивая чердаки, выбивая шторы и ковры, до блеска натирая полы и до скрипа отмывая окна и посуду. Матушка сверяла с экономкой и кухаркой списки постельного белья и меню, а с камеристкой и приглашенной швеей — фасон нового платья. Катарина сочла себя достаточно взрослой, чтобы начать оказывать матери посильную помощь в хозяйственных вопросах, и добилась у отца этого права, который нашел возможным разрешить четырнадцатилетней девушке на практике получить уроки по ведению дома. Сам граф вызвал управляющего и дворецкого, выдал им перечень распоряжений и потребовал ежедневного доклада, не отказываясь, однако, и от личного контроля. Даже самая младшая сестра поддалась воцарившемуся в доме хаосу, решив разучить новый романс на клавикордах. Оставалось только радоваться, что Мирабелла уже год, как была замужем, и потому не могла усугублять всеобщий восторженно-взволованный беспорядок.
Братья, ежедневно наблюдающие потрясающие воображение картины масштабных приготовлений и настоящего помешательства, прилагали все усилия, чтобы при случае убраться подальше.
Когда родителям не требовалось их обязательное присутствие, они то выезжали верхом, то запирались в библиотеке, находя изрядное количество тем для разговоров помимо предстоящего визита. Джеральд только раз поинтересовался у брата, видел ли тот герцогиню, когда бывал с отцом в Олларии. Август ответил, что граф Карлион не получал приглашений в дом Алва и сам не посылал их в особняк на улице Мимоз; не было даже случайной мимолетной встречи на улице или в парке, а на официальные приемы наследник отца пока не сопровождал.
Подобная неосведомленность позволяла молодым людям строить самые разные предположения. Они знали, что Генриетта Алва всего на шесть лет моложе их матери, и это сразу превращало её в одну из великосветских матрон, с которыми Августу случалось пересекаться в столице. Принадлежность к Карлионам давала возможность с определенной долей уверенности судить о внешности, но только в общих чертах: волосы — от каштановых до русых, глаза — серые или серо-голубые; герцогиня скорее всего не слишком высокая, но трудно сказать, насколько хорошо сохранилась её фигура после рождения троих детей.
Джеральд предполагал, что "кузина Генриетта", как они с Августом решили называть между собой высокую гостью, может быть похожа на матушку — невысокую тихую женщину, несколько поправившуюся после частых родов, в последнее время почти всегда уставшую, но с неизменно мягким теплым взглядом темных глаз. Старший брат возражал: о Кэналлийском Вороне, над которым, кажется, не было властно само время (что уж говорить о сонме завистников и интриганов!) не знали разве что только в самых диких и глухих районах северных нагорий, и, отдавая должное приятному характеру матери, Август все же считал, что Алва вряд ли связал бы свою судьбу с похожей на неё женщиной. Хотя как признавали оба брата, разговоры и сплетни, окружающие нынешнюю герцогиню, вроде бы не опровергали такую возможность.

И вот оговоренный день настал.
Около полудня во двор замка въехала карета, запряженная четверкой легконогих, черных, как Закатные кошки, морисков. Джеральд застыл у окна, заворожено разглядывая роющих копытом землю коней, безукоризненно послушных даже не кнуту и окрику кучера, а будто бы одной его мысли.
Стоящий на запятках кэналлиец спрыгнул — словно слетел — на землю и, открыв дверцу, разложил лесенку, протягивая руку сидящей в карете даме.
Джеральд сумел только обменяться с братом быстрыми взглядами, когда герцогиня Алва ступила под своды Старого Карлиона, встречаемая в широком холле семьей графа и всей прислугой.
"Кузина Генриетта" меньше всего походила на созданный воображением образ.
Она была…обыкновенной.
Среднего роста, со светло-русыми волосами, собранными в низкий узел на затылке и, наверное, навсегда выгоревшими под южным солнцем пепельными прядями, с правильными чертами лица, спокойными серыми глазами и легким румянцем на щеках, которым она, скорее всего, была обязана встречному ветру. Её фигура осталась на удивление стройной, и закрытое дорожное платье глубокого темно-синего цвета из тяжелой плотной ткани только подчеркивало этот факт. Джеральд уловил тихое перешептывание сестер, и, взглянув на гостью внимательнее, был вынужден согласиться с озадаченностью Катарины: герцогиня со всей очевидностью пренебрегала тенью — её лицо было слегка обветренным, а на переносице рассыпались едва заметные золотистые веснушки. Веснушки! Джеральд едва ни покачал головой, пытаясь осмыслить подобную банальность: у Матильды, например, каждую весну появлялись такие же, стоило ей провести на солнце хоть немного дольше дозволенного.
— Здравствуйте, дядя, — кажется, родственное обращение было выбрано кузиной намеренно, чтобы подчеркнуть неофициальность визита, — благодарю за то, что вы так любезно согласились принять меня.
— Мы семья, Генриетта, — подтверждая правила игры, отозвался отец, хотя Джеральд успел заметить, что такая простота в обращении застала его врасплох.
Гостья же держалась уверенно и ровно, с мягкой улыбкой принимая знакомство с женой и детьми графа. Протянула руку графине, и Джеральд увидел, как мать на мгновение замешкалась, прежде чем ответить на рукопожатие; что-то спросила у Августа, кажется, про Лаик, пожелала ему всех благ. Отметила расцветающую красоту девочек.
Представляя герцогине Джеральда, отец лишь вскользь упомянул, что мальчику вскружил голову флот. Не то, чтобы в его голосе звучало неодобрение, но Джеральд знал, насколько несерьезными считает граф мечты младшего сына о море, рассчитывая на более основательную военную карьеру. В идеале, конечно, подальше от действующей армии, например, в привилегированной королевской гвардии.
— Север или юг? — неожиданно осведомилась Генриетта, напрямую обратившись к юноше.
— Ч-что? — запнувшись, переспросил Джеральд, резко вдохнув и буквально кожей ощутив обращенные на него взгляды родных, от которых мгновенно запылали щеки.
— О! Простите за ужасную формулировку, — покачала головой кузина, и Джеральд с изумлением осознал, что герцогиня Алва обращается на "вы" к мальчишке, годящемуся ей в сыновья. — Я имела в виду в виду, вы бы хотели служить близ Хексберг или предпочитаете более теплый климат?
— Я.., — да что с ним такое? Медленно вдохнув и выдохнув, Джеральд сделал шаг вперед и вернул голосу твердость, — Я пока не думал об этом, Ваша Светлость.
— Определенно, — лукавая подначка в голосе герцогини ему же послышалась? — Впрочем, у вас еще достаточно времени, чтобы сделать выбор, молодой человек. Конечно, у северной и южной эскадр есть своя специфика в постройке кораблей, но в значительной степени различаются скорее…подходы к обучению и формированию команд и…, — Генриетта умолкла и коротко улыбнулась, обратившись уже к Ангеррану Карлиону, сумевшему сохранить видимость невозмутимости, но ощутимо выбитому из колеи поднятой темой разговора. — Дядя, я приношу извинения за несвоевременность беседы. Надеюсь, вы не будете возражать, если я переговорю с вашим младшим сыном после ужина?
— Отнюдь, Генриетта, — после короткой паузы ответил граф. — Я распоряжусь зажечь свечи в библиотеке, там вам будет удобнее. Эдвард, — короткий взгляд в сторону дворецкого, — вас проводит.
— Благодарю. Джеральд, — Генриетта снова обратила свое внимание на молодого родственника, — мы затронули любопытную тему, однако, боюсь, она нуждается в длительном и вдумчивом обсуждении, вы согласны?
— Совер-…совершенно, согласен, Ваша Светлость, — поспешно кивнул Джеральд, чувствуя прожигающий спину взгляд Августа.
— В таком случае, я надеюсь встретиться с вами в библиотеке.
Дождавшись утвердительного кивка, Генриетта попросила показать отведенную ей комнату, чтобы она могла освежиться после долгого путешествия и переодеться.

Ошеломленный, озадаченный и совершенно растерянный Джеральд провожал кузину взглядом, пока она поднималась по лестнице в сопровождении графской четы, своей служанки и дворецкого замка.

* * *

Джеральд снова складывает письма в стопку, обвязывает лентой и убирает в тайник. Проходит к окну, распахивает створки и, опираясь на подоконник, делает глубокий вдох.
Тетушка Генри верна себе. Она знает, что он не примет деньги, поэтому пишет, что в Дареме его ждет полумориск в полной сбруе, хорошо объезженный и довольно спокойный для своих кровей. "Тебя ждет не самое легкое путешествие, — отмечает тетушка, — слишком много лиг в слишком короткий срок. И это не считая погоды, которая обещает быть предсказуемо жаркой, не слишком предсказуемо ветреной и совсем непредсказуемо дождливой. Ни одна северная порода не выдержит такого букета". Юноша буквально слышит тетушкины интонации, легко представляя выражение её лица, взгляд и улыбку.

Их встречи за минувшие четыре года можно пересчитать по пальцам…ну, ладно — двух рук. Но этого мало, безумно мало, потому что с тетушкой интересно и весело! Она смелее его матери, смелее сестер, и готова обстоятельно ответить на все его вопросы. Или не менее обстоятельно объяснить, почему в данный момент разговор лучше отложить.
Она находит одинаково занимательными и беседу о литературе или философии, и сравнительный анализ тактических схем противников во время Двадцатилетней войны, отказываясь считать подобную тему привилегией чисто мужских бесед и объясняя подобную позицию благотворным влиянием герцога Алва.
Когда Джеральд восхищенно говорит тетушке, какая она невероятная, та смеется и качает головой. "Я обыкновенная, — отвечает она, и в голосе нет сожаления или ложной скромности. — Но у меня невероятная семья".
Тетушка чаще говорит о детях, чем о муже, и Джеральд ловит каждое слово, воссоздавая в воображении картину яркой, стремительной, беспокойной и непростой, чуточку безумной и одновременно удивительно надежной жизни. Её рассказы полны сдержанной нежности, тепла и любви, спокойной уверенности в себе и близких, и Джеральду кажется, что эти чувства, как сияющий солнечный щит, защищают её от грязи и гнусности окружающей действительности. Но они не застят ей глаза, в ней нет ни капли наивности или детской инфантильности — скорее сверх меры северной рациональности и основательности, практичности и даже — Генриетта со смехом признается в этом сама — легкого занудства. ("Иногда — в тяжелой форме", — наигранно скептически добавляет тетушка).
И Джеральд учится у неё этой столь необходимой способности — небрежно отмахиваться от оскорбительных замечаний, игнорировать мнения, о которых не спрашивали, и советы, которых не просили.
Он перечитывает тетушкины письма, ища в них если не советы, то источник сил. А сейчас силы ему нужны, как никогда.

* * *

Тогда, в самый первый приезд герцогини Алва в Старый Карлион, Джеральд и Генриетта надолго засиделись в библиотеке. Тем вечером Джеральд осознал, насколько…эфемерными были его представления о возможной будущей службе. Он бы совсем потерялся, если бы ни мягкие, но настойчивые наводящие вопросы, которыми Генриетта вынуждала его слово за словом формулировать более четкие планы.
Их прервал стук в дверь, и сверх меры почтительный Эдвард сообщил, насколько поздний нынче час. Генриетта отослала его кивком и неизменной улыбкой и обратилась к Джеральду с предложением о верховой прогулке следующим утром. Тот энергично кивнул, соглашаясь, готовый показать окрестности и даже тайную пещеру под обрывом, будучи абсолютно уверенным, что кузине можно довериться.
— Доброй ночи, Ваша Светлость, — с этими словами юноша встал и направился к двери.
— Доброй ночи, Джеральд, — ответила Генриетта и, помедлив, добавила. — И, пожалуйста, все, что угодно, но только не "Ваша Светлость".
Джеральд обернулся, сосредоточенно глядя на гостью.
— Теперь, когда мы затронули в разговоре "Руководство по тактике"⁶, думаю, можно обойтись без утомительных формальностей, — насмешливо, но совершенно необидно заметила Генриетта и, наигранно тяжело вздохнув, добавила. — А уж после "Выборок из сборника указаний по укреплению позиций в борьбе с контрреволюционными восстаниями"⁷ ты вообще обязан считать меня самым близким членом семьи.
Плечи Джеральда начали трястись в беззвучном смехе еще при упоминании первой книги, а под конце реплики он от души рассмеялся, но тут же опомнился и в испуге прикрыл рот ладонью, надеясь, что никого не потревожил громким хохотом в столь позднее время.
— Но как мне вас называть? — размеренно вдохнув и выдохнув пару раз, чтобы успокоиться окончательно, спросил Джеральд. — Кузина?
— Хм, — задумчиво протянула Генриетта. — Кажется, я поторопилась, говоря "что угодно", потому что питаю стойкое отвращение к подобному обращению. Есть еще идеи?
Джеральд задумался. Потом задумался еще глубже. Потом его будто бы озарило, но он предпочел задуматься еще раз, чтобы не ляпнуть, по его мнению, глупость.
— Излагайте, молодой человек, — с ироничным смешком прервала его размышления Генриетта. — Я же вижу, что вы что-то придумали.
Джеральд поднял на неё смущенный взгляд и с вопросительной интонацией предложил:
— Тетушка Генри?
Генриетта воззрилась на юношу с ошарашенным весельем, по её виду можно было сказать, что она разрывается между изумлением и откровенным желанием рассмеяться.
— И что…, — Генриетта очертила кистью в воздухе круг, как если бы это движение могло помочь подобрать лучшую формулировку, — сподвигло тебя сделать подобный выбор?
Джеральд развел руками с беспомощной улыбкой. Он и сам понятия не имел, какая кошка его надоумила, но как бы дико ни звучало выбранное им обращение, едва слетев с губ, оно казалось теперь единственно возможным.
— Это твое окончательное решение? — серьезно уточнила Генриетта, и, когда Джеральд кивнул, на миг помрачнела, задумчиво покусывая губу. — Генри, — пробормотала она с коротким смешком. — Кто бы мог подумать. Хороши шутки.
Джеральд совершенно не понимал причин для горькой иронии, слабым эхом прозвучавшей в последних словах Генриетты, и молча ждал, пока "тетушка" придет к согласию с самой собой и озвучит решение об уместности обращения.
Генриетта долгую минуту сосредоточенно постукивала пальцами по подлокотнику кресла, после чего вскинула голову и улыбнулась так заразительно, что не было никакой возможности не вернуть улыбку.
И махнула рукой, отсылая Джеральда из комнаты преувеличенно торжественным:
— Доброй ночи, дорогой племянник.
"Племянник" поклонился и, задержавшись в дверях, как можно почтительнее отозвался:
— Доброй ночи, тетушка Генри.

* * *

Джеральд проходится из угла в угол. Давно заполночь, а ведь утром его ждет непростой разговор с отцом, и стоило бы выспаться, но сна ни в одном глазу, организм неожиданно бодр и полон сил, и в голове хаотично мечутся мысли.
До Лаик четыре летних месяца, которые он решает посвятить поискам брата. Или подтверждений … нет, Джеральд не в состоянии признать даже мысленно, что Август может быть… Что его уже может не быть вовсе.
Признать — значит сдаться, а сдаваться он не намерен.
Он найдет этого бессовестного франта и от души встряхнет, чтобы даже не думал пытаться отвертеться от титула и наследства. Чтобы даже мысли не допускал вот так взять и…и…и попасть в шторм, налететь на рифы, бесследно исчезнуть в конце концов!
Найдет и вернет домой, чего бы это ни стоило!
Во имя Лита, Анэма, Унда и Астрапа!
Орстон!

Джеральд замирает, прикрыв глаза и повторив про себя эту клятву. Он уверен, что в этот раз даже тетушка Генри не стала бы беспокоиться из-за упоминания имен древних богов всуе, хотя обычно просит быть менее беспечным. Тетушка не суеверна, она даже не слишком религиозна (и Джеральд не уверен, что тому причиной: природное здравомыслие или десятилетний брак с самым отъявленным безбожником Талига), в её словах об уважительном отношении к именам Абвениев не звучит страха или преклонения, присущего раболепным последователям культа — Генриетта говорит о магии, как о еще одной грани бытия, неоднозначной, но безусловно могущественной и не терпящей легкомыслия.
Юноша совершенно уверен, что причиной такого отношения стали события Излома, которые сам он, будучи двухлетним младенцем, не помнит совершенно.
Безусловно, есть хроники, безжалостно фиксировавшие охватывающее Кэртиану безумие, есть книги, превратившие историю тех темных лет в драгоценный камень безупречной огранки и подарившие ему сказочной красоты оправу, а есть слухи, полные ужаса, отчаяния, крови и слез. Это нелепо, но иногда Джеральду кажется, что только сплетням и можно верить.
Он хочет расспросить тетушку, чтобы знать наверняка, даже не имея шанса понять до конца; и однажды решается задать вопрос. "Что тогда произошло?" — осторожно любопытствует юноша в одном из писем и до нервной дрожи в пальцах ждет ответа. "Излом, мой юный друг, — пишет Генриетта, и Джеральда поначалу разочаровывает такая сдержанность. — Излом времен, судеб, жизней, рассудка. Терпения. Этерна устала, мы слишком долго искушали судьбу, вообразив, что самовольно надетая корона искупает все грехи на много кругов вперед".
В следующую личную встречу тетушка еще немного приподнимает завесу, рассказывая чуточку больше, чем предполагает официальная версия. И все же Джеральду мало, он пытается настоять, но…но вдруг обращает внимания на глаза Генриетты, на дне которых плещется сейчас что-то, что вынуждает его умолкнуть, подойти к тетушке и впервые её обнять.
— Я расскажу тебе чуть позже, обещаю, — в интонациях только мягкость и ни капли волнения или переживаний.
И Джеральд верит — тетушка всегда держит слово.

Небо на востоке вспыхивает предчувствием рассвета, и Джеральд всего на мгновение поддается панике: вот он, новый день, который ждет от него не просто решений, но воплощения в жизнь грандиозного плана. Но вслед за паникой поднимает голову уверенность в своей правоте и необходимости задуманного, и это сводит всколыхнувшиеся было страхи на нет, смягчает волнение, удавкой стянувшее горло.
Юноша умывается, достает из шкафа рубашку и колет, вешает на спинку стула камзол — ему кажется, что так собираются на битву, но с какими драконами ему сражаться? Усмиренные Изначальные твари вновь надежно заперты в подземельях Гальтары, а прочая нечисть, если верить легендам, с восходом расползается по своим норам.
Тетушка Генри говорит, что люди ищут битвы чаще, чем те их находят, но это никогда не мешало пытаться.
Возможно, сейчас он тоже ищет свою битву.
И обязательно найдет.
Джеральд окидывает взглядом свое отражение, поправляет воротник рубашки, сдувает пылинку с рукава камзола и решительным шагом покидает комнату.
Во имя Лита, Анэма, Унда и Астрапа!
Орстон!

И словно наяву ему отзывается насмешливо-ласковый голос тетушки Генри:
"Мэратон!"
________________________________________________

¹ Герб Карлионов — это золотой дуб на багряном поле на фоне черной скалы (не то, чтобы это было важно, но все-таки).
² По причине отсутствия сведений о литературных героях приключенческих, авантюрных, плутовских и иных романов в мире Кэртианы пришлось обратиться к хорошо известным персонажам мировой литературы и истории.
Педро Сангре — капитан Питер Блад, вымышленный пират, главный герой серии книг Рафаэля Сабатини. Под именем Сангре его знали испанцы (буквальный перевод фамилии на испанский)
³ "Rob in hood" — "Роб (Роберт) ("rob", "robber" также означает "грабитель") в капюшоне". Так Робина назвала Мэриан, когда он выиграл турнир лучников и провозгласил её королевой турнира.
⁴ Роберт Рой Макгрегор, или Роб Рой (англ. Robert Roy MacGregor, или Rob Roy, от ирл. Raibeart Ruadh — рыжий Роберт; 7 марта 1671 год, Гленгайл — 28 декабря 1734, Балквиддер) — национальный герой Шотландии, разбойник, которого часто называют шотландским Робин Гудом.
⁵ Пьер Легран — французский авантюрист, корсар и дуэлянт по прозвищу Пьер Великий, капитан фрегата "Кураж".
⁶ Э. Миддельдорф "Руководство по тактике"
⁷ Бессовестное объединение названий двух книг: Д.М. Карбышева "Выборки из сборника указаний по укреплению позиций, составленного для 5-й Краснознамённой армии в 1920 году" и М. Н. Тухачевского "Борьба с контрреволюционными восстаниями"

17.09.2014 г.

@темы: тексты, хэдканон, Генриетта Карлион, Джеральд Карлион, Тайна старого монастыря

---

ОЭ: Начало сказки

Под ногами зашуршала мелкая каменная крошка, которой были засыпаны дорожки сада, калитка бесшумно затворилась за спиной. Генриетта отвела низко склонившиеся тяжелые ветки отцветающих яблонь, и не успевшие еще облететь лепестки редким белым дождем осыпались на голову и платье.
Оллария дышала летом.
Покидая Надор, Генриетта оставляла за спиной делающую первые шаги весну, а, приехав в столицу, обнаружила, что каким-то чудом вместе с дюжиной лиг за окном экипажа пролетела пара месяцев. Северное солнце только-только стало баловать ясными теплыми днями, и хотя капели отзвенели еще в первой четверти месяца Весенних Ветров, легкие заморозки не желали отступать, заставив изрядно побеспокоиться о судьбе будущего урожая. Сирень, безудержно разросшаяся вокруг Надорского замка, буквально день-два, как начала робко распускаться, мгновенно пропитав воздух головокружительным ароматом, уцелевшие же после зимних холодов старые яблони, посаженные, как говорят, еще по распоряжению деда нынешнего герцога, вообще не намеревались зацветать, лишь на днях оперившись молодой зеленью.
А в столице вовсю цвели каштаны. Их причудливые свечи завораживали экзотической красотой, но чуть приторный запах не вызывал у Генриетты теплых чувств, поэтому усыпанные крупными цветами каштановые деревья она тщательно обходила стороной, если ей случалось в минувшую неделю бывать в городе.
И если бы только каштаны! Сирень, к прискорбию девушки, почти отцвела, душистые гроздья еще держались лишь там, куда солнце заглядывало только изредка. Почти облетели даже вишни, и редкие порывы ветра кружили в вихре опавшие лепестки.
Генриетта в задумчивости прогуливалась по саду, где утреннее солнце сияло свежестью сквозь глянцевито-зеленую сочную листву, обводило белой каймой и высвечивало бледные и розоватые лепестки диких яблонь, соседствующих с ухоженными домашними сортами. В Надоре едва канули в прошлое первоцветы, а в Олларии уже готовились уступить свое право на цветение тюльпаны и нарциссы. Краем глаза Генриетта заметила живую изгородь из диких роз и с удивлением обнаружила готовые вот-вот раскрыться бутоны. Покачав головой, девушка обогнула пеструю клумбу с высокими тюльпанами, чьи лепестки, распустившись, превратили их в подобие лилий.
Отмечая новые и новые свидетельства неумолимо воцарявшегося лета, Генриетта тем не менее не могла избавиться от волнения и даже страха, преследовавших её с того самого мига, как она поймала за рукав дорожного платья Айрис Окделл и твердо сообщила, что едет с ней.

Юная герцогиня задыхалась в обветшалом замке: не столько сама заброшенность помещений тяготила Айрис, сколько воцарившаяся после спешного отъезда брата гнетущая атмосфера нетерпимости и подозрительности. Генриетта видела метания Айрис, её слепую влюбленность в недосягаемого, при жизни ставшего легендой маршала и с горечью осознавала, что никакие увещевания не помогут. Поэтому, оставив попытки образумить строптивую герцогиню, Генриетта продолжала неукоснительно исполнять возложенные на неё и принятые добровольно обязанности, стремясь не выпускать так невовремя вздумавшую бунтовать Айрис из поля зрения. И ведь едва ни упустила! Кто знает, в какую историю могла бы попасть семнадцатилетняя девушка, отправься она в путь одна, поэтому Генриетта не уставала благодарить Создателя, Лита и Леворукого — поодиночке и всех сразу, по правде говоря! — за навязчивую мысль проверить щеколды на окнах замка, да и сами рамы заодно, чтобы наутро отдать распоряжение заменить совсем уж рассохшиеся.
Распоряжения от Генриетты Карлион слуги так и не дождались. Столкнувшись в коридоре с готовой к отъезду (бегству — будем называть вещи своими именами) Айрис, Генриетта задумалась лишь на миг (хотя по прошествии времени пришла к выводу, что не думала вовсе). Одного взгляда на упрямо поджатые губы Айрис и мольбу в серых глазах, ощутимо приправленную испугом, хватило, чтобы понять — в Надоре девушку удержит только запертая на ключ дверь подземелий и глухой тюремщик. Генриетта могла бы поднять шум, помешав сумасбродному отчаянному шагу рвавшейся в столицу герцогини Окделл, но вместо этого уведомила троюродную сестру, что будет её сопровождать. Заартачившейся было Айрис, не желавшей терять ни минуты, она скупо, но достаточно ярко описала перспективы путешествия незамужней одинокой девицы через полстраны, а так же последствия для репутации оной девицы, вздумавшей уехать без компаньонки и появившейся таким диким образом в Олларии, где для распространения слухов достаточно богатой фантазии и злого языка.
Безумный поступок, как теперь считала Генриетта, запустил цепь событий не менее сумасшедшего характера, которые и привели её к роли одной из фрейлин Её Величества Королевы Катарины.

По счастью, дорога была только утомительной, как будто подарила напоследок несколько монотонных спокойных дней, призванных стать переходным периодом к той круговерти, что подхватила их, стоило только наемному экипажу въехать в Олларию. Айрис наотрез отказалась остановиться на одном из уютных постоялых дворов, чтобы привести себя в порядок перед визитом в дом эра своего брата, поэтому на пороге особняка герцога Алва, который Генриетта переступала не без известной доли внутреннего трепета (если не сказать больше — с замирающим сердцем), оказалась чуть растрепанная и совершенно ужасно одетая герцогиня Айрис Окделл. Которая, к тому же, не спала последние сутки, изводясь волнением и изводя свою компаньонку.
Расположившись в гостиной в ожидании появления хозяина дома или герцога Окделла, Айрис то снимала, то надевала перчатки, не оставляя в покое кружевную оборку на юбке. Генриетта присела рядом, накрыв беспокойные ладони девушки своей и слегка сжала, мягко улыбнувшись.
— О, Хэтти! — приглушенно воскликнула Айрис, и Генриетта невольно дернула уголком губ, услышав столь нелюбимое обращение. — А если он не захочет меня принять? Глупая! … Глупая! Глупая! Глупая! Он же просил подождать, а я…
— Айрис, — ласково, но твердо прервала её Генриетта, — что сделано, то сделано. Сейчас нам остается только ждать и довериться расположению Ричарда, в котором я не сомневаюсь, и милости герцога Алва…
…которая весьма сомнительна, — закончила про себя Генриетта, — или слишком экстравагантна, чтобы считаться таковой.
При упоминании имени Первого маршала глаза Айрис зажглись восторгом, а самоуничижительная неуверенность сменилась волнением от предстоящей встречи с предметом обожания.
И встреча эта была… О, Генриетта до сих пор вспоминает тот короткий разговор — настолько ясно он отпечатался в её памяти.
Герцог Алва появился дома ближе к вечеру в сопровождении изысканного кавалера в щегольском камзоле, и холодный тон, в котором он обратился к представившейся ему Айрис, заставил Генриетту на миг задержать дыхание, прежде чем она позволила себе заговорить, коротко обрисовав сложившуюся ситуацию.
Известие о том, что герцог Окделл отбыл с каким-то важным поручением, было…убийственным. Это рушило значительную часть планов, которые составляла в уме Генриетта, занимая бесконечные часы пути в тряской карете. Впрочем, оставалась ещё пара вариантов, но просить о подобном Ворона казалось неуместным и неподобающим.
Заметив, что Айрис начала тихонько всхлипывать (сказывались дорога, ожидание погони, бессонная ночь и вцелом — нервное напряжение последних дней), Генриетта коснулась локтя юной герцогини и со значением, даже чуть болезненно сжала, призывая к необходимости держать лицо. Маневр не остался незамеченным ни герцогом, ни его спутником, вызвав быстрый обмен взглядами, исполненными, как предположила Генриетта, если не откровенной насмешки, то, как минимум, пренебрежительной иронии.
Понять реакцию хозяина дома было можно, но легче от этого не становилось. Особенно, когда герцог Алва предложил Айрис вернуться к родным. Эти слова доконали бедную девочку, и она разрыдалась, судорожно стиснув компаньонку в объятиях, которая даже стала опасаться возможного приступа болезни, погладив Айрис по вздрагивающим плечам.
— Сударь, — продолжая обнимать свою подопечную, начала Генриетта. — Я понимаю, что наш визит не располагает к проявлению вами любезности…
— В точности так, сударыня, — отозвался Алва, небрежно кивнув в знак согласия.
— …однако, я нахожу недопустимым сделанные вами заявления, — Генриетта прервалась, чтобы убедиться, что Айрис дышит хоть и отрывисто, но не болезненно поверхностно.
Герцог воздержался от реплики, однако насмешливо вскинутая бровь и равнодушие синих глаз были красноречивее слов.
Стиснув зубы, Генриетта продолжила, стараясь сохранять спокойное достоинство, что под острым взглядом Алвы показалось ей бессмысленным занятием:
— Хотя бы потому, что делать выводы, не зная всех фактов, как минимум глупо.
Последние слова позвучали более резко, чем хотелось бы Генриетте. Теперь уже изумленно-иронично вскинул брови и сопровождающий герцога щеголь, бросив быстрый взгляд на Алву, по выражению лица которого что-либо прочесть было совершенно невозможно.
— А как максимум? — неожиданно спросил герцог.
— А как максимум — смертельно опасно, — почти мгновенно, хотя и предельно сдержанно ответила Генриетта.
Последовал очередной обмен взглядами между герцогом и его гостем.
— В таком случае, извольте просветить нас. За ужином, — небрежно бросил Алва. — Располагайтесь! Сейчас я распоряжусь. Идемте, Валме. Это надо запить!
О, так щеголь скорее всего виконт Валме, сын графа Валмона — тут же отметила про себя Генриетта, припоминая письма самой старшей сестры. Не то, чтобы она задавалась вопросом личности спутника герцога, просто не сочла необходимым угадывать семью по известным ей фамильным чертам и прочим мелочам, которые скрупулезно выискивала в редких и многословных письмах сестер, наполненных сплетнями, предположениями, обсуждениями дел собственных семей и детей, а так же — и это, пожалуй, было признаком хорошего тона — слухами вокруг полумифической фигуры Первого маршала Талига.
Генриетта уже намеревалась попросить показавшегося в гостиной слугу принести кувшин с водой для умывания, чтобы убрать красные пятна, проступившие на бледном лице постепенно успокаивающейся Айрис, когда герцог вдруг обернулся в дверях.
— Вы не представились, — резко сообщил он, окидывая Генриетту цепким взглядом.
— Я знаю, — не задумываясь, ответила девушка, но тут же склонила голову, признавая вину за бестактность — Простите, сударь.
— Бросьте, — отмахнулся Алва и требовательно (как будто был вправе распоряжаться слугами гостей) уточнил — Имя.
Генриетта хотела бы сверкнуть глазами и, вскинув голову, ответить на бесцеремонную развязность холодно и столь же дерзко, но годы, проведенные в Надоре, приучили её к сдержанности в проявлении эмоций и превалированию рассудка над порывами души.
— Генриетта Карлион, — ровным голосом назвалась она, не опуская глаз.
— Час от часу не легче! — с этими словами Алва покинул гостиную.

Ужин, против требования Алвы, прошел в гробовом молчании. Уюта в царившей за столом тишине было столько же, сколько в замурованном склепе, где на надгробиях оседает пыль времен, крошась и истончаясь в затхлом спертом воздухе.
Айрис была готова отказаться от еды, но Генриетта настояла, чтобы девушка подкрепила силы, поэтому юная герцогиня с неохотой накалывала на вилку кусочки нежного мяса, политого каким-то диковинным, неизвестным Генриетте соусом, явно обязанным своим душистым ароматом целому букету южных трав. Алва, сидящий во главе стола, неспешно потягивал вино, изучающе-равнодушно наблюдая за гостьями поверх бокала. Молчал даже расположившийся по правую руку от него виконт Валме, хотя Генриетта не сомневалась, что в другой ситуации этот человек сыпал бы шутками, готовый легкой болтовней разбить неловкую тишину.
Генриетта, отпив немного воды, стакан с которой любезно поставил по правую руку кто-то из слуг, бесшумно и почти незримо прислуживающих за столом, перевела взгляд на ещё одну присутствующую на ужине персону.
Луиза Арамона.
Алва представил им вдову капитана Лаик, сообщив, что в скором времени она станет их компаньонкой, когда они будут представлены королеве и займут свое место в свите в качестве фрейлин. Айрис пока отреагировала довольно равнодушно, но это безразличие, в достаточной степени вызванное сильнейшим эмоциональным потрясением, должно было скоро смениться деятельным любопытством — Генриетта достаточно хорошо знала свою подопечную, чтобы в этом сомневаться.
Сама же Генриетта испытывала смешанные чувства. С одной стороны, герцог Алва сделал именно то, о чем сама она ни за что не смогла бы попросить. Не в последнюю очередь — из-за репутации маршала, но еще и потому, что письма Ричарда (который — и это стало еще очевиднее в последних посланиях — был весьма осторожен в формулировках) довольно однозначно описывали герцога, как изрядно глухого к чужим просьбам, особенно, когда просивший был чрезвычайно жалок. В том, что сейчас они с Айрис едва ли могут вызвать иные чувства, Генриетта верила с трудом. И это одна сторона монеты, с другой же такая бескомпромиссность решения, принятого за них, невольно раздражала. Хотя опять же объяснялась исключительным карт-бланшем на распоряжение человеческими жизнями, которым обладал герцог, как Первый маршал и властитель Кэналлоа. Генриетта понимала, что должна быть бесконечно благодарна за такое скорое разрешение их неясного будущего и возможность задержаться в столице, однако… Однако подобный карт-бланш безвозвратно изменил слишком многое в её жизни, когда полковник Алва убил Грегори Карлиона выстрелом в упор.
Айрис же готова была внимать герцогу безропотно и принять любую участь, которую он ей уготовил. Генриетта не опускала глаз, когда ей случалось сталкиваться взглядом с Алвой, и не могла не отметить с легкой горечью, что подобная послушность зачарованной Айрис вполне объяснима. Снова припомнились письма сестер, по которым Первый маршал представлялся то ли самим Леворуким, то ли его близким другом, то ли просто безумцем. Красивым безумцем. Сумасшествие обычно отталкивает обывателей, но облеченное в столь впечатляющую оболочку — вызывает и восторг, и отвращение, не оставляя равнодушным никого. И хотя Генриетта оценивала сейчас внешность хозяина дома скорее с эстетической точки зрения, как если бы он являлся предметом искусства, а не живым человеком, хищная грация, присущая любым его движениям, поражала и невольно завораживала. В этом человеке чувствовалась сила, которой он был обязан не столько даже крови и роду (а скандальная репутация предыдущих поколений семьи во многом предвосхищала его собственную), сколько той грани своей исключительности, ключ к которой лежал в совокупности черт характера и свойств личности.
Оставив в покое размышления о герцоге, Генриетта перевела взгляд вначале на Айрис, чтобы убедиться, что та уже вполне оправила, а затем взглянула на будущую компаньонку. Госпожа Арамона не была красавицей, хотя, как отметила Генриетта, в её чертах скорее отсутствовала классическая идеальность, чем присутствовало какое-либо уродство. Обычная внешность непримечательной женщины — глядя на госпожу Арамону, Генриетта очень хорошо представляла себя на её месте лет через двадцать, с поправкой на возможность замужества, конечно.
Правда Луиза Арамона обладала выразительными глазами и совершенно потрясающими волосами. Генриетта гордилась своими косами (пожалуй, это было единственное, что Генриетта признавала в себе безоговорочно красивым), но, по её мнению, они оправданно меркли на фоне изумительного сокровища, которым обладала госпожа Арамона. А еще у неё был чудесный голос, мягкий и выразительный, очень спокойный… Она сама как будто излучала спокойную уверенность, мгновенно расположив к себе Генриетту, и даже Айрис понемногу оттаивала.
После ужина госпожа Арамона побеседовала с обеими девушками в обтянутой сливовым шелком гостиной, после чего Генриетта и Айрис незамедлительно перебрались в её дом.
Прощаясь с гостьями, герцог Алва галантно поцеловал руку госпоже Арамоне, отчего та вспыхнула легким румянцем смущения, и коротко кивнул девушкам, которых удалось в столь короткие сроки устроить в столице подальше от собственного особняка.
— Увы, госпожа Карлион, — со снисходительной насмешкой заметил Алва, — война еще капризнее светской кокетки и не терпит опозданий. Так что душещипательную беседу, призванную разжалобить моё черное сердце, отложим до возвращения.
Генриетта, оправлявшая рукав, выдержала паузу и подняла голову:
— Боюсь, в таком случае её придется отложить навсегда…
— Однако, — деланно изумился герцог с сухим смешком, — освежающая прямота, сударыня. Хотя и безосновательная. Соболезную, но рассчитываю вернуться как можно скорее.
Генриетта сделала глубокий вдох и сглотнула, словно проглатывая оскорбления, которыми с небрежной расточительностью сыпал Алва.
— Навсегда, — повторила она с нажимом и снова вернула себе самообладание и спокойствие, — потому что я не нахожу ничего душещипательного в предстоящем разговоре.
Виконт Валме расхохотался, искренно и от души:
— Госпожа Карлион, позвольте сообщить, что нахожу вас очаровательной, — приблизившись на расстояние шага, он с лукавством во взгляде заглянул в глаза и склонился к руке, оставляя на тыльной стороне ладони легкий поцелуй.
Генриетта резко кивнула, принимая легкомысленный комплимент повесы. Она и без того чувствовала, как зашлось быстрыми гулкими ударами сердце, когда она так откровенно дерзила маршалу, но этот красивый жест грозил стать последней каплей для её благоразумия и спокойствия, которые значительно пострадали из-за стремительно меняющихся обстоятельств последних дней и часов. Девушка словно видела себя со стороны, ощущала свою двойственность: в то время, как одна часть сущности вопила и требовала незамедлительно убраться с глаз долой и забиться в темный угол подальше от всей этой суеты и проблем, вторая, которую она как будто давно вымуштровала, внезапно строптиво взбрыкнула.
— Благодарю, сударь, — пожалуй, слишком церемонно и с ощутимой заминкой ответила Генриетта. — Всех благ, господа.
Она кивнула мужчинам и вслед за Айрис присела в глубоком реверансе. После этого госпожа Арамона в свою очередь попрощалась с Валме и Алвой и, пожелав им доброго пути, вышла. Девушки тихо последовали за ней.
Дома Луиза представила Генриетте и Айрис своих детей, с особой гордостью отмечая старшую из дочерей — Селину, девушку чрезвычайно хорошенькую и столь же милую. Генриетта заметила, что их добрая благодетельница (а Генриетта теперь только так могла относиться к Луизе, безоговорочно согласившейся принять на себя обязанности наставницы двух провинциалок) знакомила дочь с юной герцогиней с затаенным волнением. Однако уже несколькими минутами позже Генриетта и госпожа Арамона наблюдали за перешептывающимися девушками, не скрывая облегчения во взглядах, которыми не преминули обменяться.

С того дня прошла почти неделя. Айрис энергично обживала свой новый мирок, устраивая все в нем по своему вкусу, наконец, вырвавшись из-под диктата властной матери. Она много времени проводила с Селиной, о чем-то шепчась, много гуляя, вышивая и читая.
А Генриетта…скучала. Как оказалось, должность фрейлины не предполагает той степени занятости, к которой она привыкла, поэтому вне прямых обязанностей девушка старалась заполнить свои дни хоть какой-то деятельностью, чтобы не изнывать от тоски и безделья. Девушка готова была поселиться в библиотеке, глотая книги, которыми не располагали книжные полки Надора. Она так же, как дома, много гуляла, хотя территория её прогулок теперь была ограничена коридорами дворца и прилегающего к нему сада. О, Генриетта не жаловалась — дворец был немыслимо большим, а сад — вполне обширным. Но ей не хватало бескрайних просторов северных равнин, отвесных скал, лесов и ветров, рвущих заявки плаща.
Не впервые девушка воскрешала в сердце предательскую мысль о том, что она зря оставила привычный образ жизни, разом бросив все и уехав в столицу. Она словно потеряла себя и не могла теперь найти. С остальными фрейлинами установились пока достаточно ровные отношения, хотя девушки из состоятельных семей Лучших Людей предпочитали не обращать внимания на бывшую приживалку семьи опального герцога. Айрис они пока что снисходительно терпели из-за титула — все-таки кровь и поколения знатных предков были весомым аргументом и вызывали невольное уважение, даже если статус не был подкреплен состоянием А вот не такую уж юную дочь генерала Карлиона, оставившего семью без единого талла, можно было легко игнорировать.
Генриетта не жаловалась на одиночество, она привыкла к нему в Надоре, хотя там все же можно было пробраться на кухню и побеседовать то с кухаркой, то с ключницей, то со старым дворецким, знающим такое множество страшных и занимательных историй, что до сих пор ни разу не повторился — а ведь Генриетта жила под этой крышей с тринадцати лет.
Сейчас ей было уже двадцать три — старая дева, как ни крути. Ни внешности, ни состояния, ни имени — ничего, что могло бы привлечь потенциальных женихов, вздумай Генриетта задуматься о замужестве. Конечно, она могла предложить еще покладистый нрав и умение вести хозяйство, но это что-то значило бы только для тех, кто искал непритязательную жену, которой не похвастаешься в свете, зато будешь спокоен за дом и наследников.
Генриетта тряхнула головой, прогоняя бессмысленные раздумья, и обнаружила, что в своих бесцельных блужданиях и не менее бесцельных воспоминаниях забрела в северную часть сада, где в тени раскидистых вишневых крон притаилась молодая поросль сирени. Деревца едва ли вытянулись выше колена, но уже успели расцвести. А в силу того, что солнце нечасто их баловало, они не успели достаточно окрепнуть и насытиться, чтобы отцвести вслед за сородичами, посаженными на открытой прямым солнечным лучам поляне. Генриетта с улыбкой склонилась к цветам, следуя нелепому, но забавному суеверию в желании найти цветок с пятью лепестками, обещающим удачу.
Отпуская душистую гроздь, Генриетта зацепилась перчаткой за тонкую ветку и осторожно выпутала тонкое кружево, боясь даже дышать. Она приехала в Олларию в старых бархатных перчатках матери, потертых и несколько раз зашитых. Увидев, что надето на руки герцогини Окделл и её спутницы, госпожа Арамона возмущенно ахнула и потребовала немедленно обзавестись новыми. И вцелом сменить гардероб.
Айрис собиралась второпях, а Генриетта потратила на сборы считанные минуты, отправив в саквояж сменную пару белья, чулки и верхнее платье. Госпожа Арамона проинспектировала их скудный багаж, не скрывая обеспокоенности и негодования — хотя, как было очевидно, вдова злилась не на девочек, конечно, а на Мирабеллу Окделл, позволяющую дочери и молодой родственнице одеваться подобным образом.
На следующих же день была вызвана портниха, снявшая с девушек мерки и клятвенно заверившая, что платья будут готовы с самый ближайший срок. Для Айрис правда нашлась пара готовых платьев, и уже вечером юная герцогиня щеголяла обновками, не в силах пройти мимо ни одного зеркала, подолгу разглядывая свое отражение, кружась и ловя краем глаза одобрительные взгляды Луизы и Генриетты.
Генриетта ликовала — Айрис заслуживала счастливой юности, и, если сейчас девушку так радовали новые платья, пусть. Пусть веселится, шутит, играет, пока ей это позволяют легкомысленные семнадцать лет. Сама Генриетта не то, чтобы полагала себя безнадежной и… о, да "достаточно старой" — это весьма точное определение… Так вот, она просто полностью переключилась на Айрис, готовая обойтись минимумом вещей, которыми следовало обзавестись в столице.
Платья были почти готовы, но до тех пор Генриетта носила второе верхнее платье, захваченное из Надора. Черное, с белой вставкой выреза и высоким воротником, закрывающим шею, оно очень нравилось Генриетте строгим изяществом линий. Луиза наряд одобрила, хотя и отметила, что считает необходимым добавить в гардероб девушек немного цвета.
— Оставьте это для Айрис, Луиза, — всего через пару дней госпожа Арамона разрешила Генриетте называть себя по имени, хотя девушка до сих пор внутренне замирала, находя камень преткновения в строгом воспитании, — меня вполне устраивает подобная гамма.
— Глупости, дорогая, — отмахнулась вдова. — Даже думать не смей…
— Не умею, — не удержалась от шпильки Генриетта, сверкнув короткой озорной улыбкой.
Луиза покачала головой с мягким укором во взгляде:
— И все таки нынче весна, скоро лето — двор скоро отправится в Тарнику… Там не до траурных нарядов, милая.
— О, как вам угодно! — подняв обе руки, как бы признавая поражение, ответила Генриетта, не считая нужным ломаться.
Однако перчатки, шали и туфли — на приобретении этих вещей госпожа Арамона все-таки настояла, и теперь на руках Генриетты были тонкие ажурные перчатки. Длинные, до локтя, но девушка собирала их на запястье, чтобы не мешались рукавам.
Впрочем, перчатки были не только данью хорошему тону, но и необходимостью. Генриетта осторожно обнажила левую ладонь и пристально изучила кисть и запястье. Не в последнюю очередь перчатки скрывали легкий загар, который был недопустим при дворе. Но что делать девушке, проводящей значительную часть времени на улице без шляпки и перчаток — дома за повседневными заботами Генриетта не видела в них нужды. И хотя солнце на севере не было таким жарким, как в столице, все-таки лицо и открытые руки девушки слегка обветрились, и теперь она каждый вечер готовила себе бальзам из лимонного сока или молока, чтобы свести с кожи этот явный признак "плебейства".
Снова надев перчатку, Генриетта вдруг широко улыбнулась, запрокинув голову, и с наслаждением вдохнула.
Плетеный шатер вишневых ветвей защищал от прямых жгучих лучей почти летнего солнца, пропуская сквозь листву лишь отдельные слепящие блики. Порыв ветра, взметнувший усыпавшую траву лепестки, как будто нарочито ласково и игриво коснулся лица зажмурившейся девушки, выбившихся из низкого узла на затылке прядей, защекотавших щеку и лоб, отчего Генриетта, фыркнула, как недовольная кошка и торопливо заправила волосы за уши, чтобы ничего не отвлекало.
Она стояла, прикрыв глаза, раскинув руки, готовые к объятиям, и в этот миг немыслимо любила всех людей и все миры Ожерелья. На миг приподнялась на цыпочки, словно тянулась к высоким темным веткам над головой. Чуть покачнулась, потому что новые туфельки слетели с пяток, но удержалась и, прикусив губу, покружилась.
Генриетта считала подобное свое поведение ребячеством, но выше сил и возможностей, выше всех внутренних запретов и правил было сейчас удержаться от искренней широкой улыбки, от тихого смеха.
Да, она все еще не была уверена, что поступила верно, покинув Надор.
Да, она все еще беспокойно спала на новом месте, чувствуя, как тысячи мыслей мечутся в голове, сталкиваясь и беспокоя, требуя обдумывания и решения.
Да, она не загадывала дальше пары дней, потому что слишком мало разбиралась в нынешней ситуации, но подспудно ощущала царившие тревожность и напряженность.
Для паники и чистого в своей первозданности ужаса неизвестности была тысяча тысяч причин.
Но здесь и сейчас Генриетта Карлион позволила себе улыбаться и любить.
Позволила себе быть мимолетно счастливой.

23.05.2014 г.

@темы: тексты, хэдканон, Отблески Этерны, Генриетта Карлион

---

ОЭ: клипы

На каком-то этапе любви к "Отблескам" в голове стали появляться отрывки видеоряда, иллюстрирующие собственный хэдканон, и в какой-то момент я просто открыла Pinnacle.

Отблески Этерны: Отрывок из...) from Katherine Morgan on Vimeo.

Просто отрывок из разряда "а было бы здорово".
За визуализацию герцога Алва спасибо "Одиссее капитана Блада" и персонально Иву Ламбрехту, за Ричарда Окделла - "Не покидай" и Игорю Красавину.
Музыка: увертюра Исаака Дунаевского из фильма "Дети капитана Гранта", переложенная Максимом Дунаевским.
26.05.2013 г

+ 2

Отблески Этерны: Отрывок-дубль-два %) from Katherine Morgan on Vimeo.

Продолжаем знакомить с хэдканоном информационное пространство.
В отличие от предыдущего отрывка, не привязанного к сюжету книг Камши, этот можно рассматривать, как некий вариант заигрывания с каноном "Отблесков Этерны" в части побега Рокэ Алвы.
За визуализацию герцога Алва спасибо "Одиссее капитана Блада" и персонально Иву Ламбрехту, за Ричарда Окделла - "Не покидай" и Игорю Красавину. Робер Эпинэ появился неожиданно, и за него спасибо Олегу Меньшикову и его роли в фильме "Капитан Фракасс".
За музыкальное сопровождение - по-прежнему Максиму Дунаевскому, бережно сохранившего оригинальную увертюру Исаака Дунаевского из фильма "Дети капитана Гранта".
31.05.2013 г.

Отблески Этерны: Марсель Валме. Вариация на тему from Katherine Morgan on Vimeo.

Отрывок из истории виконта Марселя Валме на песню "Мельницы" "Зов крови".
В роли собственно виконта Валме - Грегуар де Фронсак (Самюэль Ле Бьян) из фильма "Братство волка".
09.06.2013 г.

@темы: Робер Эпинэ, Ричард Окделл, Марсель Валме, Рокэ Алва, клипы, хэдканон, Отблески Этерны

---

ОЭ: Чужая сказка

У всякой истории есть свои причины быть рассказанной. В этот раз мне просто...захотелось. Действительно захотелось не только наделить героиню значительной частью своих внешних черт и (льщу себе) черт характера, но и позволить ей быть счастливой, придумав сказку в лучших традициях любовных романов и фанфиков с Мэри-Сью: Она — с не самой просто судьбой, Он — с не самым простым характером, умен, обаятелен, интересен, чрезвычайно хорош собой и вообще удивительным образом похож на Мечту Всех Женских Персонажей %))
История могла бы быть другой, но не стала. А до меня потом достаточно долго доходила простая в сущности мысль о том, что позволить себе стать Главной Героиней — не эгоизм. По крайней мере не та его нездоровая разновидность, которая отключает чувство реальности и действительно превращает Героиню в Леди Совершенство, налево и направо влюбляющую в себя Героев и вертящую ими, как ей захочется. Пожалуй, лучше всего итог моих раздумий иллюстрирует цитата из чудесного "Отпуска по обмену": "...in the movies we have leading ladies and we have the best friend. You, I can tell, are a leading lady, but for some reason you are behaving like the best friend" © Быть Главной Героиней собственной жизни и собственной истории — это нормально, и когда я это поняла — меня, кажется, отпустило.


Генриетта молчит, суеверно боясь дать имя тому, что между ними происходит.
Она молчит, отчего-то опасаясь даже просто признать, что это "что-то" — происходит. Так страшатся и отказываются назвать по имени выходца, отчетливо сознавая, что последует за зовом.

Когда она ощутила… еще не перемены — предчувствие их?
Когда проснулась неожиданно рано и обнаружила, что герцог Алва, спит рядом вместо того, чтобы по обыкновению вернуться к себе? В предрассветной мгле, наполнившей комнату, молодая женщина какое-то время пристально изучала лицо мужа, расслабленное, странно умиротворенное, неуловимо и в то же время слишком явно отличающееся от привычного ей.
Или скорее в ту ночь, когда, резко вынырнув из дурного сна, она увидела, что Алва, приподнявшись на локте, в свою очередь внимательно разглядывает её? Было полнолуние, а плотные тяжелые портьеры она не задергивала с первого своего дня пребывания в этом доме и этой комнате, и белый лунный свет, не таясь, высветил лицо мужчины, выражение его глаз, исполненных мягкой насмешки.

* * *

Генриетта вспоминает и улыбается этим воспоминаниям.
Теплые, смешные, печальные и нежные, мрачные, страшные, светлые, горькие — они все её. Её и этого невыносимого невозможного человека, гениального маршала, всесильного регента, которого обожают и боятся в Талиге и за его пределами, того, кто предложил ей однажды по одной ему ведомой прихоти стать его женой.
Она не знает, зачем это было нужно ему, но отдает себе отчет, почему согласилась сама: есть предложения, от которых не отказываются, особенно, если они обещают собственный дом той, что полжизни была его лишена.

Генриетта не забыла, из-за кого погиб отец, равно как и помнила, что сердце больше болело от потери возможности завоевать, наконец, отцовскую любовь. Её жизнь никогда не была слишком легкой, неожиданное сиротство только прибавило хлопот, а в заботах оказалось просто некогда страдать и жалеть себя, и обида оказалась на долгие годы похоронена в ворохе более насущных сиюминутных мыслей и чувств, да так и изжила себя, перегорела. Лишь на мгновение заныло сердце, как болят старые, давно, но скверно зажившие раны, когда Генриетта, замешкавшись, все-таки заставила себя спокойно присесть в реверансе при появлении человека, о котором столько слышала.
Она никогда не считала, что влюблена в Алву, хотя, как ей кажется, им увлечены поголовно все в той или иной степени, но по прошествии нескольких месяцев не могла отрицать, что восхищается им, её завораживают его сила, властность, невозмутимость и насмешливость. И было так легко перепутать восхищение с любовью, но Генриетта слишком мало знала о любви, поэтому предпочла просто не задумываться о таких сложных чувствах, впервые живя здесь и сейчас, любя каждое мгновение, так непривычно наполняющее её жизнь яркими красками и шумными звуками.
Странно и дико было отнюдь не позволить герцогу Алва ворваться в свою упорядоченную, стянутую жестким корсетом условностей жизнь и перевернуть её с ног на голову, а как-то на редкость легко принять чужие правила игры, самой вынуть шпильки из волос, благословляя обретенную свободу дыхания и движения.
Она всегда любила мягкие пастельные тона: нежно-голубой, напоминающей о небе ранней весны, светло-зеленый, совсем светлый желтый, акварельный проблеск сирени, нерешительно расцветающей в Надоре только к началу лета. Однако у Алвы был иной взгляд на цвета для гардероба своей жены, поэтому у Генриетты появились платья насыщенных сочных оттенков и такого вольного покроя, о котором она раньше и думать не смела. "В Кэналлоа слишком жарко и весело для твоих эсператистских одеяний", — заявил он ей, когда Генриетта в очередной раз попыталась подтянуть повыше вырез платья, чем вызвала укоряющий взгляд подшивающей подол портнихи.
Алва, что удивительно, предпочитал присутствовать, отдавая жену на растерзание швеям и модисткам, небрежно, но скрупулезно и придирчиво выбирая самые подходящие, по его мнению, ткани и фасоны. Непривычная к такому вниманию, молодая женщина первое время смущенно краснела, бросая вначале вопросительные, а позже — полные наигранного ужаса взгляды на Алву, но вскоре научилась получать от этого утомительного процесса удовольствие, впервые осознавая, сколь многое может теперь себе позволить. Эта вседозволенность после изрядно стесненных обстоятельств не могла не прийтись по душе, хотя Генриетта по-прежнему испытывала в священный ужас, следя за мужем, раздающим указания, касающиеся количества необходимых ей платьев. При этом сам Алва, казалось, получал изрядное удовольствие от всего происходящего. По крайней мере, подумалось однажды Генриетте, он определенно веселится, пикируясь с ней во время примерок и настаивая на своем. Да и видеть жену в платьях насыщенно-зеленого, кроваво-алого или глубокого синего цветов ему, она надеялась, тоже нравится. Спускаясь к ожидающей их карете, она ловила одобрение в извечно насмешливом взгляде мужа и застенчиво улыбалась в ответ, тихо благодаря. Алва только закатывал глаза, после чего на её губах расцветала широкая улыбка, а сама она начинала чувствовать себя совершенной девчонкой, впервые сделавшей высокую прическу, чтобы быть представленной ко двору, хотя, в какой-то степени, так все и было.
И он дарил ей не только платья. Подчас, поднимаясь к себе, чтобы переодеться к вечернему визиту, Генриетта обнаруживала на столике у изголовья кровати футляр с драгоценностями. Найдя в первом из них ожерелье тонкой, явно морисской работы, усыпанное бриллиантами, и в пару к нему браслет, Генриетта какое-то время недоуменно изучала украшения, а затем прошла в кабинет к мужу и просто спросила, зачем. Алва в ответ наигранно непонимающе вскинул брови, порекомендовав уточнить претензию, и только рассмеялся, когда Генриетта сдержанно и спокойно попросила объяснить, зачем ей еще драгоценности — ведь он и без того позволил ей выбирать любые из сокровищницы семьи Алва. "Мне хочется", — сказал он тогда, встал и, забрав ожерелье из рук Генриетты, застегнул его на шее жены, после чего надел ей на руку браслет. Обойдя молодую женщину и окинув пристальным взглядом с головы до ног, Алва только кивнул каким-то своим мыслям и предложил Генриетте руку. С тех пор, как будто отдавая дань своеобразной традиции, Генриетта всегда направлялась к мужу, чтобы он собственноручно надел украшение, вновь по какой-то очередной причуде подаренное ей.

Алва мог исчезнуть из дома в любое время, направляясь во дворец, на смотр гвардии, в ближайшие военные лагеря. Он мог сорваться в Торку или Тронко, куда-то на север, юг, восток или запад, оповещая об отъездах через записки или слуг, реже — сообщая Генриетте лично. Ей и в голову не приходило упрекать его за подобное; решив для себя, что раз герцог Алва связан с ней исключительно венчальным браслетом, она не имеет права требовать к себе больше внимания. Впрочем, выйди она замуж по безумной любви, скорее всего тоже не считала бы возможным так ревниво вмешиваться в дела мужа, практически навязывая выбор между собой и службой.
Знавшая до замужества лишь редкие минуты покоя, Генриетта понимала, что обретенное свободное время стоит употребить с пользой, отнюдь не намереваясь проводить его в праздном безделии. Значительную часть дня молодая женщина проводила в библиотеке, восполняя пробелы в землеописании, истории, литературе и естественных науках. Она запоем читала приключенческие романы и исторические трактаты, научные заметки и военные хроники, изучала старые и самые новые карты, перечитывала запомнившиеся с детства стихи и пьесы, которые каким-то чудом нашла на книжных полках.
Возвращался Алва так же внезапно, как и уезжал. Однажды он в свойственной ему манере стремительно ворвался в библиотеку как раз тогда, когда Генриетта, расстелив особенно масштабную карту прямо на полу, скрупулезно отмечала с помощью булавок и ниток пути передвижения противников в ходе последних лет Двадцатилетней войны. Появление мужа увлеченная процессом Генриетта заметила, только когда в поле ее зрения появилась рука, держащая несколько так необходимых сейчас булавок, которые молодая женщина пыталась найти за спиной на ощупь. Подняв на Алву благодарный взгляд, Генриетта вернулась к прерванному занятию. Однако мгновением позже Алва опустился на пол рядом, небрежным тоном осведомившись, может ли она придумать пять вариантов дальнейшего хода войны, взяв за отправную точку мятеж маршала Пеллота. В результате они засиделись до рассвета, перейдя от обсуждения Двадцатилетней войны к событиям еще более давним. В какой-то момент Алва распорядился подать то ли совершенно поздний ужин, то ли на редкость ранний завтрак прямо в библиотеку, и, подкрепив силы, обменявшись дюжиной колкостей на какие-то совершенно отвлеченные темы, они продолжили дискуссию. Что-то из азов военной науки Генриетта помнила ещё по объяснениям отца, решившим, очевидно, еще и таким образом воспитать из младшей дочери наследника, надежду на обретение которого он похоронил вместе с горячо любимой женой, умершей в родах. Что-то она усвоила в последние месяцы, с головой погрузившись в чтение. Однако, безусловно, её знания не годились не то, что в подметки — гвозди от подметок, в сравнении с военным опытом мужа, хотя при этом на её стороне, заметил Алва, абсолютная наивность дилетанта, не следующего правилам просто потому, что их не знает. "Я же не знала, что это невозможно!" — развела руками Генриетта, когда Алва в очередной раз в несколько метких замечаний объяснил ей всю несостоятельность теории, заметив при этом, что, на его взгляд, вариант вполне приемлем, если разобраться с отдельными непроработанными мелочами. "На редкость прямолинейно, но именно поэтому может сработать", — просто констатировал он. Когда лучи восходящего солнца коснулись крыш домов напротив, Генриетта подавила зевок и потерла слипающиеся глаза, лишь остатками силы воли не позволяя себе уснуть. Алва усмехнулся, одним быстрым движением поднялся с дивана, на который они перебрались на четвертом часу разговора, и неожиданно подхватил жену на руки, проигнорировав изумленное "ай!". Сопротивляться собственному мужу было верхом глупости, поэтому Генриетта обняла Алву за шею и с наслаждением закрыла тяжелые веки, тут же проваливаясь в сон.
Проснувшись около полудня, она отнюдь не удивилась, узнав от Челиты, принесшей воду для умывания, что соберано Алва уехал куда-то пару часов назад. Поблагодарив смешливую бойкую девушку, все время что-то напевающую себе под нос, Генриетта с её помощью быстро оделась и уже собралась покинуть комнату, когда вдруг её внимание привлекли книги и перевязанные темной лентой бумаги, лежащие на подоконнике. Книгами оказались два недавно изданных романа, которые она хотела прочитать, но еще не успела приобрести. С недоверчивым изумлением погладив их тисненые переплеты, Генриетта бережно взяла в руки свиток, выглядящий так, словно ему было как минимум лет сто, и осторожно развернула. Бегло вчитавшись в первые строки, молодая женщина едва ни выронила бумаги, осознав, что перед ней личные заметки маршала Алонсо Алва, относящиеся к периоду Двадцатилетней войны. Не отрываясь от чтения, захватившего с головой, Генриетта прошла в библиотеку, лишь чудом вписываясь в повороты, и присела за небольшой столик, придвинув к себе чистые листы, чернильницу и перо, намереваясь делать пометки по ходу чтения.
Алву, явившегося домой поздним вечером, Генриетта встретила, сияя от восторга. "Я… вы понимаете… не знаю, как…", — от волнения и избытка эмоций она глотала слова, поэтому в какой-то момент замолчала, мотнула головой и, подойдя к мужу, привстала на цыпочки, быстро целуя в губы. "Спасибо!" — прошептала Генриетта, отстраняясь, не отпуская внимательный спокойный взгляд ярко-синих глаз.

В очередной раз неожиданно вернувшись, Алва нашел жену в гостиной, занятую правкой перевода с кэналлийского на талиг одной из детских сказок, книгу с которыми нашел для неё Хуан, когда она попросила его подобрать ей что-нибудь для ежедневной тренировки. Генриетта решила изучать кэналлийский, когда поняла, что хотела бы говорить с южанами на одном языке. Конечно, все слуги в доме Алва знали талиг почти в совершенстве, но ей казалось правильным и необходимым знать родной язык тех земель, которыми повелевает человек, ставший её неожиданным мужем. Поэтому спустя неделю после свадьбы Генриетта обратилась к домоправителю с просьбой обучить её для начала хотя бы основам. Хуан Суавес, окинув молодую госпожу пристальным тяжелым взглядом, согласился весьма неохотно, проявив себя, однако, суровым, но талантливым учителем. Его ученицу, впрочем, тоже нельзя упрекнуть в бездарности или отсутствии прилежания. Генриетта, привыкшая или делать все хорошо, или не делать вообще, взялась за сложные уроки с энтузиазмом, но без фанатизма восторженных и быстро остывающих дилетантов. Она методично заучивала новые фраз и особенности построения предложений, скрупулезно уточняла правила произношения и написания и запоминала различные нюансы употребления тех или иных слов или выражений. В своем ученичестве она была не менее требовательная, чем Хуан — в преподавании, и через какое-то время рей Суавес обнаружил, что дора Энрикета¹ перестала вызывать лишь снисходительное почтение, подобающее её новому титулу. Вынужденное уважение постепенно превратилось в настоящее, подобно тому, как меняется под молотом кузнеца мягкий металл, обретая холодный блеск и прочность закаленной морисской стали.
Часы выше по улице как раз пробили полдень, когда во дворе послышался цокот копыт и дом наполнился шумными радостными возгласами кэналлийцев, приветствующих возвращение своего соберано. Оторвавшись на мгновение от какого-то на редкость сложного предложение, Генриетта мимолетно улыбнулась, покачав головой, и заставила себя вернуться к сражению с неподдающейся грамматической конструкцией. Распахнулись двустворчатые двери, отвлекая её от борьбы, и на пороге возник Алва. "Какая битва на этот раз помешала вам, как подобает достойной супруге, встретить своего мужа?" — иронично осведомился он, так и оставшись стоять в дверях. Генриетта тут же встала, откладывая книгу и перо. Она не слышала недовольства в голосе мужа, не видела неодобрения в его глазах, и ей нравилась та насмешливость, с которой он неизменно к ней обращался — не злая и не жестокая, скорее свидетельствующая о том, что Алва находит её забавной. Забавной — не смешной. И это подкупало. Но тем не менее где-то в глубине души Генриетта неизменно опасалась вызвать если не гнев, то осуждение, сделав что-то не так, не сумев в должной мере соответствовать.

* * *

По каким-то недоступным чьему бы то ни было пониманию причинам Первому маршалу Талига понадобилась жена. По еще менее ясным резонам на эту роль он выбрал её — бесприданницу, долгое время из милости жившую у родни отца и ставшую после череды перипетий судьбы одной из многих королевских фрейлин. К двадцати пяти годам Генриетта не то, чтобы потеряла надежду выйти замуж — она вообще не задумывалась о подобной возможности, исключив из своей головы матримониальные планы как таковые. Мечты — удел тех, кто располагает возможностями для их воплощения. Конечно, это не мешало Генриетте в редкие минуты отдыха ненадолго прикрыть глаза, вызывая из самых дальних уголков души заботливо спрятанные до лучших времен мечты, но все они являли собой лишь краткий, вырванный у судьбы миг. Рыжий закат, гаснущий над темными кронами столетних сосен, бирюзовая гладь никогда не видимых ею южных морей и седые шапки пены волн — северных, бескрайние поля центральных и западных графств, биение паруса на ветру… Генриетта понимала, что в её голове все слишком идеально и сказочно, но не могла отказаться от этих радующих сердце картин, при этом все так же безгранично любя свой суровый север, его горы и пропасти, непролазные чащи и неистовые реки, скупое на тепло солнце и унылые дожди. Но среди всех этих выдумок, сказок и надежд никогда, ни единого раза с романтических шестнадцати лет, когда она готова была влюбиться в сами свои мечты, не было и мысли о замужестве. И потому предложение герцога Алвы показалось ей чем-то совершенно невозможным.
На балу по случаю Осеннего излома Генриетта, так и оставшаяся фрейлиной Её Величества королевы Катарины, в какой-то момент поняла, что мучительно нуждается в тишине и глотке свежего воздуха. Накинув шаль, она выскользнула на залитую догорающим закатным солнцем веранду и с удовольствием сделала глубокий вдох. Генриетта отступила в тень, предпочтя издали наблюдать за танцующими за высокими стеклянными дверями парами или теми их них, кто так же, как и она, сбежал от шума и суеты бального зала. В какой-то миг среди кружащихся в праздничном вихре она нашла взглядом того, кто, как ей показалось однажды, был заинтересован в ней чуть больше, чем того требовал ненавязчивый светский флирт. И впрямь показалось, подумала Генриетта с едва уловимой горечью, в которой так не хотелось себе признаваться. Теперь он открыто ухаживал за девушкой поразительной красоты, обаяния и ума, которую определенно намеревался в скором времени назвать своей невестой, а затем и женой. Он был совершенно очарован спутницей, многозначительно улыбающейся ему из-под слегка опущенных ресниц, и счастлив тем, что его чувства взаимны. Нет, сердце Генриетты не было разбито, но оно было почти-затронуто, и девушка понимала, что находилась в опасной близости от опрометчивого и крайне болезненного состояния влюбленности. Генриетта была готова влюбиться, и теперь лишь невольно сожалела об упущенной возможности, в то же время радуясь неслучившемуся безответному чувству.
— Вы как обычно слишком серьезны, — раздался в нескольких шагах от неё ленивый баритон. Голос узнавался мгновенно, стоило лишь раз его услышать, а Генриетте довелось разговаривать с его обладателем не единожды. Рокэ, герцог Алва, облаченный в парадный маршальский мундир, медленно приблизился к Генриетте, держа в руке неизменный бокал с вином. — Скажите, северяне в принципе не умеют улыбаться или, приезжая в столицу, вы забываете, как это делается?
Генриетта не была уверена, что в своем незавидном положении имеет право дерзить властительному вельможе, да и воспитание неумолимо требовало безукоризненно соблюдать приличия, но без малого два года, проведенные в столице, как будто почти вернули к жизни ту тринадцатилетнюю девчонку, которой она была до получения известия о смерти отца. Да, уже тогда она неукоснительно соблюдала правила и следовала искусственно созданным ограничениям, но она еще могла громко и звонко хохотать, сбросить туфли и пробежаться по мокрой от утренней росы траве, опытным путем найти в речушке брод, вымокнув до нитки, и забраться на дерево за поздними душистыми яблоками. В холодном Надоре она все еще оставалась собой, но вскоре громкий хохот превратился в мягкий смех, а позже — мимолетную улыбку, а на поиск приключений не осталось ни времени, ни сил. Она еще позволяла себе колкие замечания в разговоре с троюродными сестрами, веселя их язвительными комментариями и точными, образными наблюдениями, она еще улыбалась, укладывая девчонок спать и рассказывая им сказки, но это было каплей в море, которым стали для неё простого покроя платья из темных тканей, прямая спина, жестко расправленные плечи и спокойное выражение лица, надежно скрывающее любые вспышки чувств.
— Я бы спросила, все ли южане так бесцеремонны, — с короткой улыбкой ответила Генриетта, — но вынуждена отказаться от вопроса, припомнив, что разговариваю с самым бесцеремонным из них.
Алва облокотился о резные мраморные перила и небрежно заметил:
— Однако пребывание в Олларии пошло вам на пользу — вы научились говорить банальности.
— Говорить ни о чем, как оказалось, довольно легко, — вздохнув и продолжая рассматривать сияющий огнями зал, проговорила Генриетта. — Тем более это единственное, о чем я что-нибудь знаю².
Алва оторвался от пристального изучения утопающего в густых вечерних сумерках пейзажа и окинул девушку медленным изучающим взглядом.
— Редкая форма самокритичности, — констатировал он. — Слишком часто граничит с глупостью, но временами вам удается избегать этой печальной участи.
— Отрадно слышать, — пробормотала Генриетта. — Приму это, как комплимент.
— Как любопытно. Ваше воспитание позволяет принимать комплименты от кэналлийских мерзавцев? — осведомился Алва, насмешливо сверкнув глазами.
— Нет, конечно, — любезно ответила Генриетта, — я предпочитаю честных дураков³. Но услышать красивые слова в свой адрес всегда приятно.
— В вас наконец-то заговорило тщеславие или это особый вид северного сарказма?
— Ни то, ни другое, сударь.
— Неужели?
— Для сарказма моим словам недоставало яда, а вашим, чтобы потешить мое мифическое тщеславие — искренности.
— С каких пор для того, чтобы говорить правду, нужно быть искренним? — Алва словно объяснял ребенку, что трава зеленая, а небо синее.
— Это для меня слишком сложно, — покачала головой Генриетта.
— Да, это обычно врожденное.
— Значит, не только сложно, но и в принципе недоступно, — тут же поправилась Генриетта.
— Смиритесь, — лениво посоветовал Алва. — Вам никогда не стать образцово-показательной светской дамой.
— Неужели так заметно, что я пыталась?
— Отчасти, — пригубив вино, ответил Алва. — В большей степени, чтобы выжить, чем по-настоящему осознанно. Все-таки север удручающе прямолинеен.
— Но и вы, кажется, не всегда считаете нужным деликатничать?
— Я могу себе это позволить. Чего не скажешь о вас.
— Вы правы, — помедлив, согласилась Генриетта. — Но пока я не вижу выхода.
— Вы не хотите его видеть. И не хотите понять, что безнадежных положений не бывает, есть безнадежные дураки и есть утратившие надежду⁴.
— И к кому, по-вашему, отношусь я? — Генриетта подняла на собеседника серьезный взгляд. В словах Алвы было слишком много правды, чтобы не чувствовать обиды, но проснувшийся интерес был сильнее мелочных счетов.
— Ни к тем, ни к другим, — вернул ей её же реплику Алва. — Вы не настолько безнадежны в вашей глупости, чтобы её временные проявления несли катастрофические последствия… И вместе с тем ваш добровольный отказ от того, что, — губы Алвы дрогнули в кривой усмешке, — древнегальтарские философы назвали "снами бодрствующих"⁵, весьма ясно говорит о вашем уме.
— Но они же утверждали, что "страх и надежда могут убедить человека в чем угодно"⁶, не так ли?
— Тогда вспомните ещё о том, что "надежда — хороший завтрак, но плохой ужин"⁷, — саркастично отметил Алва. — Не превращайте разговор в упражнения в словесности, чтобы он не потерял и последние крохи смысла.
— Я просто не уверена, что нуждаюсь именно в надежде, — мягко заметила Генриетта. — Она необходима, когда придумаешь хоть что-то, а я…
Её отвлекли смех и аплодисменты, раздавшиеся в зале. Резко обернувшись, Генриетта с минуту не отрывала взгляд от восторженных лиц присутствующих, кажется, кого-то с энтузиазмом поздравляющих.
— Бросьте сожалеть о несбывшемся, — неожиданно заявил Алва. — Нет ничего бессмысленнее таких сожалений.
— Во мне не так уж много смысла, как оказалось, — проговорила Генриетта. Печаль в голосе должна была быть наигранной, но против воли зазвучала настоящей.
— Вы просто совершенно не умеете веселиться.
— Это сделает мою жизнь не такой бессмысленной?
— Отнюдь. Но точно не такой скучной.
— Пожалуй, мне стоит обратиться к вам за рекомендациями, — уголки губ дрожали в отчаянной попытке сохранить серьезность.
— Не боитесь?
— "Страх отнимает половину жизни"⁸, ведь так говорят в ваших краях? — Генриетта уже улыбалась, не таясь.
— Такая исключительная решительность должна быть должным образом вознаграждена, — неожиданно в бархатном голосе Алвы проскользнули глубокие, намеренно ласкающие слух нотки. Маршал поставил бокал на широкие перила и в один шаг приблизился вплотную. — Не боишься?
Он задал тот же вопрос, что и мгновение назад, но теперь, с переходом на "ты", тот зазвучал куда многозначительнее.
— Что вы предлагаете? — голос не дрогнул, для настоящего испуга Генриетта слишком плохо понимала, что происходит или произойдет в следующий миг, но все внутри скрутилось в тугой узел, а зубы не выбили дробь, лишь повинуясь остаткам здравого смысла.
— Не так уж и мало… Хотя, как посмотреть, — задумчиво проговорил Алва. — Вам стоит выйти за меня замуж.
— Что? — она выдохнула вопрос раньше, чем осознала.
— Замуж. За меня, — Алва делал предложение в том же тоне, в котором просят принести свечей или передать перо.
— Зачем?
— У вас определенно найдутся для этого причины.
— А у вас? — голос не желал повышаться громче шепота.
Алва почти неощутимо провел по её щеке кончиками пальцев, легко коснулся подбородка, приподнимая лицо. На его губах играла насмешливая улыбка, такой же неожиданно мягкой иронией светились синие глаза, цепко удерживающие, не позволяющие отвести взгляд.
— Это обещает быть… забавным, — наконец, ответил Алва.

Первый маршал не счел нужным ни затягивать своеобразную помолвку, ни сообщать кому бы то ни было о предстоящей церемонии, состоявшейся через пару дней после бала. Свет узнал о свадьбе еще через три дня, когда во время приема посольств Дриксен и Гаунау вдруг распахнулись двери, и зычный голос герольда объявил: "Герцог и герцогиня Алва".
Двор приветствовал вошедшую пару ошеломленным молчанием. Придворные и гости только и могли, что провожать взглядом немыслимо безупречного Кэналлийского Ворона, наперекор всем правилам надевшего фамильные цвета, и опирающуюся на его руку русоволосую молодую женщину в черном и белом, на руке которой неоспоримым доказательством свершившегося брака мерцал венчальный браслет.

* * *

Готовая до последней буквы следовать принятым обязательствам, Генриетта намеревалась отныне и впредь быть хорошей женой. Достойной. Удобной.
Поэтому брошенные легкомысленным тоном слова Алвы, не имеющие целью уязвить, не то, чтобы задели, но неприятно взволновали Генриетту. Однако она тут же обругала себя за мнительность и, видя, что Алва, кажется, все-таки ждет ответа, с виноватой улыбкой развела руками, кивнув в сторону бумаг: "С кэнналийским, сударь!"
Алва рассмеялся и, пройдя к столу, склонился над исчерканными листами.
— Не усложняй, — заметил он, обмакивая перо в чернила и правя черновой вариант перевода.
— Где я ошиблась? — замерев рядом и наблюдая за исправлениями, поинтересовалась Генриетта.
— Здесь, — с этими словами Алва коснулся кончиком пера ей лба, а, затем, постучал пальцем по листу бумаги. — И здесь.
— Это многое объясняет! — с усмешкой признала Генриетта.
— Не многое. Всё.
Генриетта обреченно вздохнула и присела на краешек дивана, внимательно вчитываясь в летящий почерк мужа. Он, как и всегда, не считал нужным объяснять сам, предпочитая отвечать на задаваемые ему вопросы. И Генриетта не стеснялась просить объяснений в тех случаях, когда не могла найти ответ самостоятельно, но старалась не злоупотреблять оказываемым вниманием.
В какой-то момент молодая женщина осознала, что во время диалога Алва совершенно внезапно переходил на родной язык и так же неожиданно возвращался к талиг, и она сама вслед за ним смешивала в своей речи два языка, не придавая этому особого значения, хотя разговорный кэналлийский и давался ей с некоторым трудом в силу недостатка практики. Алва выразительно закатывал глаза при неправильном произношении, усмехался, когда Генриетта жаловалась, что её язык неприспособлен для произношения таких звукосочетаний, и заставлял повторять отдельные фразы до тех пор, пока они ни звучали хотя бы приемлемо.
— Изверг, — мрачно заметила Генриетта по-кэналлийски.
— Только не говори мне, что это для тебя новость, — получила она насмешливо-любезный ответ.
Когда своеобразный урок был окончен, и Генриетта, собрав бумаги, направилась к дверям, чтобы переодеться к вечернему визиту, Алва вдруг небрежно осведомился:
— Почему ты решила изучать язык?
Замерев на мгновение, Генриетта медленно повернулась и с лукавством в улыбке и взгляде ответила:
— Мне захотелось.

Ещё Генриетта очень хорошо помнит, как муж неожиданно появился на пороге кухни, где она пила собственноручно приготовленный под чутким руководством Кончиты шадди, откусывая от свежеиспеченной булочки. В комнате ощеломляюще пахло морисским напитком и корицей — за пару часов до этого Генриетта, смеясь, подтянула рукава и, потеснив кэнналийку, заполучила кухню в безраздельное пользование.

* * *

Когда Генриетта впервые зашла на кухню, Кончита посмотрела на нее со сдержанным неодобрением, присущим, должно быть, всем кэналлийцам по отношению к северянам. Когда молодая госпожа, извинившись за беспокойство, попросила научить её готовить шадди, кухарка недоверчиво вскинула брови, но кивнула, соглашаясь.
Генриетта помнила, как счастливо жмурилась, вдыхая насыщенный глубокий аромат молотых зерен, как Кончита, готовя сама, отмечала важные мелочи, которые Генриетта старательно запоминала, не отрывая взгляда от стоящей на огне джезвы — занятной посуды, созданной специально для приготовления этого напитка. В самый первый день кэналлийка так и не позволила Генриетте самостоятельно готовить, хотя заметно смягчилась, согласившись выпить по чашечке шадди. Расположившись прямо за кухонным столом, Генриетта мягко и ненавязчиво расспрашивала Кончиту о Кэналлоа. Впрочем, о родине та могла говорить, кажется, бесконечно. Генриетта очень надеялась, что в скором времени сможет увидеть этот благословенный край собственными глазами.
Молодая женщина понимала, что в отношении к ней Кончиты присутствует некоторая доля женской ревности, усугубляющаяся тем, что новая герцогиня Алва была уроженкой севера. Сама Кончита Генриетте очень нравилась, поэтому молодая женщина и стремилась наладить с кэналлийкой хорошие отношения, стараясь заглядывать на кухню как можно чаще. По прошествии некоторого времени Генриетта осторожно спросила, может ли она воспользоваться кухней, чтобы что-нибудь приготовить. Например, испечь так любимое её троюродными сестрами овсяное печенье с медом, ягодами и орехами.
— Дора Энрикета, — слегка нахмурившись, заметила Кончита, — не дело знатной госпоже руки в муке пачкать.
— Кончита, — рассмеялась Генриетта, — для меня это только в радость. Да и не такая я важная птица, чтобы было зазорно самой готовить.
— Вы теперь из семьи Воронов, — напомнила кэналлийка.
— Теперь. Но не всегда, — поправила молодая женщина.

Она полжизни провела на кухне. Вернее между кухней и гостиной. А так же чердаками, кладовыми, подвалами и парадными комнатами. Стремясь отплатить приютившей её семье за кров и кусок хлеба, Генриетта к семнадцати годам взяла на себя обязанности едва ли ни экономки, оставаясь компаньонкой вдовствующей герцогини Окделл и являясь наперсницей её троим дочерям. Будучи старше Айрис Окделл на семь лет, Генриетта стала для девочек, если не матерью, но более ласковой и чуткой, чем герцогиня Мирабелла, то старшей сестрой, рассказывающей на ночь сказки, выслушивающей детские горести, не дающей унывать и балующей вкусненьким.
Генриетта умела и любила готовить, находя в процессе приготовления отдохновение и получая невыразимое удовлетворение, когда все удавалось. Чаще прочего она пекла именно овсяное печенье, потому что это было легко, быстро и ненакладно. А так же позволяло накормить маленькую Эдит овсянкой, которую в виде каши девочка терпеть не могла, но мужественно давилась каждый завтрак под неусыпным оком матери. Стараясь разнообразить простую выпечку, Генриетта добавляла бруснику или клюкву, орехи, мед или все одновременно, используя все дары, которые мог преподнести небогатый северный край. Куда реже, только раз или два в год, девушка пекла булочки с корицей, и это было настоящим событием, потому что душистая пряность стоила дорого и попадала в Надор крайне редко.

Следующий час Кончита с нескрываемым изумлением наблюдала за тем, как дора Энрикета легко и непринужденно занималась выпечкой, одновременно поставив на огонь травяной отвар, с которым, по её словам, непременно надо было есть это печенье.
И выпечка удалась. Это признала даже Кончита. Но самыми восторженными ценителями оказались мальчишки-конюхи, которым Генриетта отправила часть угощения. Алва потом только иронично-недоуменно вскинул брови, когда обнаружил, что подростки смотрят на его жену едва ли ни влюбленными глазами.
Оценили печенье, поданное к шадди, и навестившие Генриетту Арлетта Савиньяк и Луиза Арамона. Арлетта заглянула проститься перед отъездом в поместье, а Луиза нанесла свой традиционный еженедельный визит, во время которого обычно рассказывала о происходящем во дворце за закрытыми дверями. Обе эрэа всегда были очень внимательны к Генриетте еще в её бытность фрейлиной, и сама Генриетта чрезвычайно ценила эти знакомства, надеясь, что, несмотря на значительную разницу в возрасте, они смогут и дальше общаться столь же близко и легко.

* * *

Когда Кончита неожиданно замолчала и, посмотрев куда-то ей за спину, вскочила, Генриетта резко обернулась, встречаясь взглядом с прислонившимся плечом к косяку Алвой. Он стоял, скрестив руки на груди, и какое-то время смотрела на жену и кухарку так, как умудренный опытом взрослый следит за шумными детьми, забавляющими его своей непосредственностью. А потом вдруг стремительно подошел, забрал у Генриетты чашку и одним глотком допил шадди, чему-то усмехнулся и цапнул выпечку, причем вместе с держащей её рукой. После чего небрежно осведомился у смутившейся Генриетты, в курсе ли та, который нынче час, и великодушно дал на сборы сорок минут. Подавив порыв подхватить юбки и стремглав вылететь с кухни, Генриетта присела в нарочито медленном реверансе и, не торопясь, удалилась, спиной ощущая пристальный взгляд.

Генриетта не помнит ссор.
Для ссоры нужны двое, а ни она, ни Алва явно не желали утруждать себя этим неприятным занятием. Тем более Генриетта в принципе не считала разумным требовать что-то сверх того внимания и расположения, которое оказывал ей муж, особенно если учесть, что она не ждала и этого. А Алва… Генриетта надеялась, что его хотя бы все устраивает, коль скоро он продолжает общаться ней в своей обычной манере. Она была наслышана о нетерпимости герцога к велеречивым идиотам и самодовольным глупцам, как и о том, насколько легко и радикально он предпочитает подчас решать будто бы неразрешимые проблемы. Она знала, что он предпочитает называть дураков дураками в лицо, не считаясь с неписаными правилами хорошего тона, или же наоборот следует им безукоризненно, умудряясь издеваться, не переходя черты блестящих светских манер.
Поэтому Генриетта хотела верить, что при необходимости Алва будет достаточно прямолинеен. В конце концов, он может себе это позволить.

Герцога Алва, кажется, невозможно оскорбить. Он не уклоняется от жалящей попытки сарказма, но в ответ бьет наотмашь так, что второй не последует. И при этом смеется, давая понять, насколько ему безразлично мнение окружения.
Генриетта дорого бы дала, чтобы узнать, в самом ли деле невозмутимый Первый маршал настолько неуязвим. Она тоже умеет держать удар и скрывать свои чувства за мягкой улыбкой. Но это не уменьшает боли. Ей в самом деле безразличны слухи и сплетни, обрывки которых доходят до её ушей. Двор гадает о причине женитьбы Кэналлийского Ворона на невзрачной девочке с севера, предполагает, как скоро жена ему надоест и кто станет его первой любовницей. Пока что Алва ужасающе верен молодой супруге, хотя (как говорят еще более тихим шепотом) возможно он слишком хорошо хранит свои тайны. Генриетта же полагает, что не в характере Алвы скрывать то, что можно с шиком выставить напоказ.
Генриетту провожают долгими изучающими взглядами, ей вслед летит чужой злобный или полный сочувствия разной степени искренности шепот. Она чувствует себя диковинкой, которую каждый считает своим долгом осмотреть и обсудить, хотя присутствие Алвы рядом и сдерживает особо ретивых в выражении завуалированных соболезнований.
Появляясь при дворе, Генриетта твердо помнит о сладкой как мед отраве, капающей с язычков прекрасных сплетниц, и их ледяных улыбках⁹. Дамы шепчутся о её нарядах и украшениях, высчитывая стоимость до последнего талла и снисходительно отмечая, что модная прическа и дорогое платье могут и северную простушку превратить в привлекательную женщину. Мужчины более сдержаны и осторожны в высказываниях, но те, кому Первый маршал поперек горла, все-таки позволяют себе предполагать и удивляться вслед за дамами, чем же привлекла Рокэ Алву неискушенная девственница.
Сам Алва достаточно однозначно дал понять дворцовым сплетникам, что в обсуждении его жены следует проявлять тактичную сдержанность. Правда некий щеголь, явно глухой на оба уха, легкомысленно позволил себе весьма недвусмысленные замечания в адрес Генриетты. Алва счел глупца недостойным дуэли, но позже многие сошлись во мнении, что дуэль была бы гуманнее. Мертвецу наплевать на позор и глумление, а вполне живому и здоровому насмешнику пришлось спешно уехать подальше от столицы.
И все-таки, хоть и полунамеками, но Генриетте напоминали о прежних любовных связях мужа, припоминая и королеву, и простых горожанок, к которым Первый маршал Талига лазал в окна. Окруженная вихрем слухов, от которых научилась отмахиваться с небрежным достоинством, Генриетта могла бы стать мученицей, терпеливо сносящей эти уколы, но для мученицы и почти-святой она оказалась слишком остроумна и язвительна, даже саркастична. И довольно скоро все те, кто считал её безответной и кроткой, вынуждены были признать, что наивная девочка далеко не так проста, как им казалось. Это не уменьшило поток злословия, сопровождающий весь род Алва, но вынудило считаться с молодой герцогиней.
Однако улыбка и внешняя невозмутимость были ненадежным щитом. Не то, чтобы Генриетта верила слухам или принимала близко к сердцу все эти взгляды и намеки, но она положительно устала постоянно обороняться. Еще не выдохлась, но была к этому близка.
Выдержка изменила ей из-за какого-то пустяка, слышанного не единожды. Уже дома, повернув ключ в замке спальни, Генриетта быстро подошла к окну и распахнула ставни, оперлась на подоконник, вдыхая холодный ночной воздух. Щеки горели, горло перехватило, а к глазам подступили слезы. Она не помнила, когда плакала в последний раз, но сейчас хотелось разрыдаться, как маленькой девочке.
За спиной сухо щелкнул замок, и дверь отворилась. Для герцога Алва не было запертых дверей.
— Ты устала, — не вопрос, скорее констатация факта. — И стала обращать внимание на чужую глупость.
— Возможно потому, что это не такая уж глупость? — не отворачиваясь от окна, мягко предположила Генриетта.
— Поясни, — голос Алвы был спокоен, но требователен.
Генриетта облизала сухие губы и судорожно вдохнула, часто моргая, чтобы загнать подальше грозящиеся закапать всерьез слезы.
— Я жду, — напомнил Алва.
— Насколько мне известно, брак по расчету не предполагает… верности. Кроме того, все эти люди считают, что знают вас весьма неплохо… хотя бы в том, что касается… женщин. И я знаю, что не вправе… просить вас. Просто… Просто это бывает сложно переносить. Все это … давит. Хотя многое похоже на правду. Тем более даже я сама толком не знаю, почему вы сделали мне предложение… И, став герцогиней Алва, я вряд ли перестала быть Генриеттой Карлион, той… старой девой, на которую не слишком обращали внимание.
— Вы все сказали? — неожиданно холодно осведомился Алва, и Генриетта в удивлении обернулась. От равнодушного взгляда синих глаз перехватило дыхание.
Алва медленно приблизился, остановившись в шаге от Генриетты, и она почувствовала, как часто и гулко забилось сердце.
Оскорбить Алву было невозможно, а разочаровать — легко. И, кажется, сейчас она именно это и сделала. На языке чувствовалась горечь, которую Генриетта попробовала сглотнуть, но от волнения во рту пересохло, а горло сдавило.
— А теперь усвойте раз и навсегда, — Алва подцепил пальцами подбородок, не давая отвести глаза, но Генриетта и так бы не посмела. — Это первая и последняя подобная сцена, которую вы себе позволите. Вас окружают болваны, но это не повод самой совершать глупости. Вы герцогиня Алва, и вас не должно волновать, что говорят и думают о проклятой семье все эти ызарги в человеческом обличье.
Ледяной тон подействовал на Генриетту отрезвляюще.
— Всю свою жизнь до того, как стать герцогиней Алва, я носила фамилию Карлион, — ровно, но твердо ответила она, обретая голос. — Вы переодели меня, многому научили, но я в самом деле та ничем не примечательная девочка с севера, о которой говорят при дворе. Будь я хотя бы красива, это объясняло, почему сам Первый маршал Талига обратил на меня внимание, но моя внешность обыкновенна. Моя фамилия имеет долгую историю, но не обладает ни весом в нынешнем обществе, ни состоянием — ничем, что составляет основу браков в кругу знати. Закономерно, что люди задаются вопросами, почему вы выбрали меня.
В голосе Генриетты не было самоуничижения — только спокойное перечисление сухих фактов.
— И вы? — поинтересовался Алва. И хотя из его голоса исчез лед, глаза по-прежнему ничего не выражали.
— И я, — согласилась Генриетта. — Я понимаю, что…
Алва коснулся пальцами её губ, заставляя замолчать.
— Увольте меня от оправданий. В них нет необходимости, когда вы правы, и толка, когда ошибаетесь.
Генриетта дважды быстро и как-то нервно кивнула.
— Простите, — выдохнула она непослушными губами и подняла глаза на мужа. — Простите меня, — повторила громче и решительнее.
— Вы знаете, за что извиняетесь? — было странно не слышать в голосе Алвы привычной насмешливости.
— За неподобающее поведение. И за то, что позволила себе так… чувствительно отнестись к чужой глупости.
— Чушь! — резко бросил Алва. — Посмотри на меня.
— Я смотрю.
— Посмотри. На. Меня, — он приказывал, не повышая голоса. И в ту же минуту, словно был не в силах ждать, когда она подчинится, Алва неожиданно взял её лицо в ладони. — Посмотри и запомни, что не все может и должно быть сказано.

* * *

На следующее утро герцог Алва увез жену в Кэналлоа.
Затаив дыхание, молодая женщина взирала на белоснежный замок на высоком утесе, о который бились волны, и с трудом верила в его реальность. Генриетта впервые увидела море и была покорена его волнующей изменчивой красотой навсегда.
Алва показал ей свой обожаемый юг, и Генриетта всем сердцем полюбила и виноградники, и апельсиновые и гранатовые рощи, и холодные ключи, и бескрайние поля. Светлая кожа страдала от палящих солнечных лучей, но это не мешало Генриетте любить и здешнее солнце, рассыпавшее по её щекам и плечам веснушками и вызолотившее темно-русые волосы.

— Тебе нужно было согреться, — сказал ей как-то Алва, когда они шли по линии прибоя. Генриетта сняла обувь и теперь чувствовала ступнями мелкий и мягкий, нагретый солнцем песок. То и дело набегавшие ласковые теплые волны приятно холодили уставшие от долгой прогулки ноги. — И северная чопорность проиграла югу.
— Вам проигрывают все и всегда, — улыбнувшись, заметила Генриетта.
— Но редкий проигрыш стоит того, чтобы его ждать.
— Вынуждена признать, что вы… ты… прав.
— И долго еще ты намерена путаться? — насмешливо осведомился Алва.
Генриетта называла мужа то на "ты", то на "вы", обращаясь то по имени, то "сударь". Сам герцог находил подобное весьма забавным, а Генриетта обреченно и беспомощно разводила руками.
— Кажется, всегда, — покаянно призналась молодая женщина.
Алва расхохотался и, неожиданно подхватив жену на руки, закружил.
— Рокэ!
— Видишь, это совсем несложно, — выпуская жену из объятий, насмешливо заметил Алва. И с несколько большей долей сарказма добавил. — Правда, рассчитываю, что мне не придется прибегать к этому способу постоянно. Это может оказаться весьма хлопотно.
— Вам досталась неудобная жена.
— Генриетта.
В Кэналлоа "северным" именем её звал только он. Южане здесь, так же, как и слуги в особняке в Олларии, обращались к ней не иначе, как "дора Энрикета", и для Генриетты это было странно и непривычно, хотя подобный вариант имени нравился ей значительно больше, чем "Хетти", которым пользовалась Мирабелла Окделл. Отец предпочитал обращение "Генри", еще и таким образом желая видеть в ней мальчишку-наследника. В Олларии же её именовали и "госпожа Карлион", и "эрэа Генриетта", и даже — прости Создатель! — "Хэрри".
И только Рокэ Алва неизменно звал её просто Генриеттой с самого первого дня.
— Росио, — Генриетта положила ему руку на плечо и сочувственно продолжила. — Тебе досталась неудобная жена.
Герцог Алва накрыл её ладонь своей, слегка сжал и, встретив смеющийся взгляд серых глаз, только усмехнулся:
— Я знаю.
_________________________________________

¹ Enriqueta (Queta, Quety) — женская произв. форма от Enrique. Энрикета; уменьш. Кета, Кети; в ист. контексте также — Генриетта
² О. Уальд — "Идеальный муж". Действие первое.
³ О. Уальд — "Идеальный муж". Действие второе.
⁴ В.Камша — "От войны до войны". "Талигойская баллада" и Рамиро Алва %)
⁵ Платон, мне друг, но… В общем, Платон.
⁶ Люк де Клапье, маркиз де Вовенарг (фр. Luc de Clapiers, marquis de Vauvenargues, 6 августа 1715, Прованс — 28 мая 1747) — знаменитый французский философ, моралист и писатель.
⁷ Фрэнсис Бэкон (англ. Francis Bacon, 1st Viscount St Albans); 22 января 1561 — 9 апреля 1626) — английский философ, историк, политический деятель, основоположник эмпиризма.
⁸ Старая испанская половица полностью звучит так: "Страх отнимает у человека половину жизни — жизнь становится неполной".
⁹ Здесь глаза как часы и улыбки как лёд,
Здесь не ходят в атаку с открытым лицом,
Здесь победа горька, но отрава как мёд
Берегись их любви и их гнева.
© Йовин "Оловянная принцесса". Невольная и неявная отсылка, но тем не менее %)

15.08.2013 г.

@темы: тексты, Рокэ Алва, хэдканон, Отблески Этерны, Генриетта Карлион

---

Начни с себя

Помимо желания сделать героев чуточку счастливее, чем в каноне, помимо того, что мне искренно нравится копаться в чужой голове, выясняя мотивы поступков и придумывая новые варианты развития событий, чтобы показать ту или иную грань характера персонажа, бывает так, что я могу использовать текст для разрешения собственных психологических заморочек. Или, если проблема мною уже решена, — в качестве иллюстрации своей точки зрения.
Так вот, о Рембрандте. Точнее — о Ричарде Окделле.
Все, что я о нем пишу, сводится, в сущности, к одному — о том, как этот юноша, воспитанный на идеалах Людей Чести, делящий мир на черное и белое, умело навешивающий ярлыки и ориентирующийся в жизни в соответствии с жесткими стереотипами, учится видеть оттенки и полутона, не только слушать, но и слышать, о том, как он меняет себя, в то же время, должно быть, становясь чуть более собой.

Это чертовски болезненно — признать, что проблема в тебе самой. Это слишком неприятно: понять, что причина проблем твоего восприятия мира и людей — ты сама и твои недостатки, ошибочные суждения и косяки поведения.
Но это признание — шаг к решению проблемы: твои косяки — тебе и карты в руки.
Да, не хочется считать быть плохой в собственных глазах, не хочется признавать себя неправой и эгоистичной. Но что поделать, если количество расхождений твоей картины мира и реальности неумолимо свидетельствует, что именно с тобой что-то не так, а вовсе не тот парень и не та девчонка виновны в том, что у тебя сейчас не ладится с миром и людьми.
Конечно, это удобно и приятно — сходу искать причину в ком-то другом, потому что можно повесить вину на него и жить дальше легко и свободно. А ты начни с себя. Посмотри на саму себя со стороны и задумайся, так ли ты "юна, свежа и невинна", чтобы полностью перекладывать ответственность на чужие плечи?
Конечно, можно сказать, что "я никому ничего не должен". Верно. Но и мир тоже не должен тебе ничего. И люди вокруг. Тогда не страдай и не удивляйся тому, что кто-то раз за разом не хочет вписываться в привычные тебе рамки.
Ведь люди могут меняться. Это ты застыла на месте.
Да, можно вспомнить Шекспира и "может быть я прям, а у судьи неправого в руках кривая мера?". Очень люблю этот сонет, и он два года был приклеен на обложку школьного дневника, став почти оберегом. Однако загвоздка в том, что это скорее о том, чтобы не прогибаться, когда тебя хотят "подогнать" под чужую мерку, в то время, как отдельно взятое представление о собственной "элитарности" отчетливо портит восприятие реальности.
Боже мой, как же противно было осознавать мне в школе, какой я, в сущности, сноб, насколько предвзято порой судила о людях, вовсю используя пресловутые стереотипы. Ужасно осознать, что ты, декларирующая определенную линию поведения, включающую в себя как будто бы либеральные взгляды, понимание и прочие гуманистические ценности, на деле бываешь той еще высокомерной заразой. Нет, ты не всегда это демонстрируешь, но ты позволяешь себе думать о других свысока.
Кошмарное чувство.
Но я так же понимала, что этой мой косяк, а, значит, мне его и исправлять.
Да, сложно. Да, обидно. Да, неприятно.
Но помимо того, что ты сама становишься лучше, ты обретаешь другой взгляд на мир и людей: более позитивный, светлый и вдохновляющий. Это же так здорово — именно так ошибиться в человеке. Видеть его хуже, а потом понять, что он на самом деле много лучше, чем ты думал раньше.

Время от времени у меня случаются такие переоценки ценностей. Они происходят, когда количественные изменения невозможно игнорировать, и они неминуемо ведут к качественным: когда я по-другому оцениваю себя, свое место в мире и отношениях с другими людьми, добавляю немного самооценки или убираю изрядно гордыни, учусь смотреть за фасад, меняюсь сама.
Мне нравится, что я "расту". Это сложный, неоднозначный, не всегда приятный процесс, но ощущения по итогам — это гордость за себя, за взятие новой высоты, за преодоление каких-то своих недостатков разной степени вредности. Это новый взгляд на мир, людей и жизнь, который несет немного больше радости, чем предыдущий.

@темы: асибе, в голове

---

ОЭ: Тот самый разговор

Юноша не мог отвести взгляда от руки, сжимавшей темный хрусталь, руки, убившей отца, Эстебана, Адгемара...¹

Сердце, заполошно бившееся еще мгновение назад, словно замерло, сжалось, уступая место в груди панике, слепящей лавиной накрывающей, как чудилось Ричарду, все его существо.
Время застыло вместе с сердцем, растянув короткий миг в вечность. К горлу подкатил комок, мешая вдохнуть, на языке чувствовалась горечь.
Ричард уцепился взглядом за фамильный перстень на руке Алвы и каким-то чудом сделал короткий судорожный вдох.
Тук.
Сердце забилось снова. Гулко. Сильно.
Со вторым ударом Ричард сорвался с места, выбивая из рук эра бокал.
С третьим осел на пол, оглушенный воспоминанием о то, что яда в вине не было.

* * *

* * *

Черное дерево покрывали странные завитки, похожие на вихри.
Ричард замер перед дверью, изучая не замеченный ранее узор. В голове промелькнула мимолетная мысль о том, что в этом доме слишком много ветра. Не сквозняков, как в родном Надоре, а именно ветра – свободного, вольного, гордого. Вспомнилась лепнина, но не вычурно-тяжеловесная, а летящая, светлая, будто еще больше приподнимающая и без того высокие потолки. Вспомнились дверные ручки и кованые решетки каминов, в причудливом узоре которых можно было разглядеть все те же символы, неоспоримо доказывающие принадлежность хозяина особняка к Дому Ветра. И, конечно, сам воздух. Это было уже сродни домыслам, но Ричард с прискорбием и оглядкой (как будто кто-то мог подслушать его мысли и покарать за них) признавал, что в доме Ворона дышится легче, чем в иных роскошных домах Олларии или, что еще невыносимее – в родовом замке.
Хотя возможно, решил Ричард, он придает всему этому слишком большое значение и видит совсем не то, что есть на самом деле, додумывая и романтизируя в угоду своему воображению. Которого, по твердому убеждению матери, у него не должно было быть и в помине, а по мнению Рокэ Алвы — наблюдалось в избытке.
Додумывать.
Не видеть.
Алва.
Ричард нащупал в кармане кольцо, которое рискнул надеть на палец, покидая дом Штанцлера, но почти сразу быстро снял. Стиснул в кулаке, потом разжал подрагивающие пальцы, погладил молнию, надавил.
Если дважды нажать ногтем молнию, кольцо откроется. Там две маленькие крупинки. Каждой хватит на бутылку вина.
Нет уж. Ни второго нажатия, ни крупинок в вине.
Принять решение оказалось легко, следовать ему — почти просто. "Почти", потому что какая-то часть Ричарда заходилась в истерике от осознания неминуемого предательства чтимых с детства идеалов. От понимания неизбежного краха, если он ошибся и позволил себе думать о Первом маршале слишком хорошо. Додумал, романтизировал. Не видел.
Эр Август будет разочарован. Мать с полным правом проклянет и запретит произносить его имя.
Погибнут Катари, Эпинэ, Придды и еще многие, чьи имена он прочитал в том страшном списке.
Погибнет Талигойя, лишившись последних шансов на возрождение.
Ричард зажмурился и весь подобрался, не смея поднять руку и постучать. От победы или провала его отделял стук в дверь и несколько шагов. И было крайне сложно решиться, но и отступить он уже не мог.
Так и застыл перед дверью темного дерева, закусив губу и слепо глядя на эти странные завитушки, приковавшие взгляд. Ричард сам себе казался перетянутой струной этой немыслимой гитары, на которой так любил играть Алва. На нервах оруженосца Первый маршал играл с не меньшим упоением, поэтому сравнение было оправданным. Тряхнув головой, словно в надежде вытрясти из неё сомнения и страхи, нерешительность и обволакивающее спокойствием наваждение о прелести бездействия, Ричард глубоко и рвано вдохнул и, не давая себе времени передумать, постучался.
Ответом ему была тишина.
Ричард сглотнул, осознав, что волновался до звона в ушах. Сейчас же до него доносился едва различимый шум улицы, слышались обрывки фраз на кэналлийском, которыми где-то дальше по коридору обменивались слуги. Глаза обожгло подступающими слезами совершенно неуместной обиды – все эти метания, самовнушение, стиснутые до побелевших костяшек пальцы… все напрасно? Алвы нет, а он зря торчит здесь, едва не стуча зубами от нервного напряжения?
Впрочем, стоило повторить попытку. Теперь никаких заминок не было и в помине, Ричард поднял руку и решительно постучал снова, словно и не было недавних терзаний.
И все равно звук поворачиваемого ключа стал для него подобен выстрелу.
Дверь распахнулась, и на пороге возник Алва.
— Юноша? — осведомился он. — Что стряслось? Вы спрятали в моем доме еще парочку святых?
Ричард замешкался от неожиданности вполне закономерного вопроса. Признаться, он не ожидал, что Алва вообще будет его о чем-то спрашивать, хотя сам с трудом представлял, как сможет рассказать обо всем.
— Нннеет..., — Ричард готов был дать самому себе пощечину за этот неуверенный, жалкий тон.
— Тогда в чем дело? — продолжил расспросы Первый маршал. — Вы смотрите так, словно у вас за пазухой парочка ызаргов. Вы проигрались? Получили письмо из дома? Увидели привидение? Затеяли дуэль с десятком гвардейцев?
Что за чушь, подумал Ричард. Какая нелепость. Вдохнул, собираясь с мыслями. Пожалуй, не стоит вот так сразу, с порога говорить о кольце. Но о чем тогда?
— Эр Рокэ..., — начал он, не представляя, как продолжит.
— Заходите, — пригласил Алва и посторонился, пропуская в комнату, давая еще несколько коротких мгновений, чтобы попытаться выдумать тему для разговора.
— Раз вы пришли, налейте мне вина, — распорядился эр, усаживаясь в кресло у зажженного камина.
Ричард вздрогнул, как будто эта фраза проницательно обличала его в грехах, которые он все-таки отказался совершать.
— Да что с вами такое? — раздраженно осведомился Алва. — Наслушались проповедей о вреде винопития?
Если бы, эр Рокэ! Если бы!
Вспомнив об обязанностях, Ричард торопливо направился к секретеру, открыл две бутылки "Черной крови" и перелил вино в кувшин, стоящий здесь же. Коротко усмехнулся, припоминая длинную лекцию, которую в свое время прочитал ему Алва о выдержанных винах. Половину он честно запомнил, а вторую половину не менее честно прослушал, представляя себе виноградники Кэналлоа, синее небо, море и цветущие сады.
— Так что все-таки произошло? — вопрос Алвы отрезвил и заставил вынырнуть из прекрасных воспоминаний о невиданном.
— Его преподобие... Оноре... убили, — слова сами сорвались с языка, помимо воли и желания, но Ричард не слишком корил себя за это – хоть так-то, но разговор начался.
— Праведники в Рассветных Садах, без сомнения, в восторге, — Ричард клацнул зубами, сдержавшись. Легкомысленно-насмешливый тон Алвы был сейчас поперек горла, — у них так давно не было пополнения... Что-то еще?
В точку, монсеньор. Но, видит Создатель, я ума не приложу, как спрашивают о том, не собирается ли собеседник убить или потворствовать убийству некоторого количества изрядно досаждающих ему людей.
Злая ирония внутреннего голоса оказалась для Ричарда полной неожиданностью. Не решившись задать вопрос о насущном и продолжая тянуть время, он с запинкой пробормотал:
— Я... Я хотел спросить.
Сказал и тотчас же обругал себя за непредусмотрительность. О чем спрашивать-то собрался?
И не иначе как Леворукий плечом подтолкнул, подкидывая единственный вопрос, ответ на который Ричард в равной степени боялся и жаждал знать.
— Эр Рокэ, как умер мой отец?
Спрашивать об отце его убийцу. Ричард бы расхохотался над абсурдностью ситуации, но так вышло, что задать этот вопрос он не решился никому иному.
— Быстро, — не медлив ни мига, ответил Алва.
— Как..., — в горле предательски пересохло. — Как Эстебан? — вспомнились собственная дуэль и закатной тварью ворвавшийся в Ноху Алва.
— Нет, — отозвался Алва и помедлил, как будто вспоминая. – Молодого Колиньяра я убил в горло, Эгмонта Окделла — в сердце. Если тебе нужны подробности, то мы стали на линию...
— Это была линия?! — ошарашенный Ричард повысил голос, отрывая взгляд от огня и всем корпусом поворачиваясь к эру.
— Разумеется, — небрежно подтвердил Первый маршал.
Леворукий и все его кошки.
Линия!
Единственная предельно честная дуэль, проклятая церковью за эту честность.
По земле проводится черта, секунданты разводят противников на расстояние вытянутой руки со шпагой. Левая нога стоит на линии, она не должна сдвигаться. Падает платок, и в твоем распоряжении несколько секунд, чтобы убить или быть убитым.
И хромота отца не могла здесь сыграть своей трагической роли, у Алвы были такие же шансы умереть.
— Эгмонт пришел с Мишелем Эпинэ, со мной был Диего Салина. Они по нашему настоянию не дрались, — как бы между делом заметил Алва и протянул руку с бокалом. Ричард, полностью поглощенный поднявшейся в душе бурей, наклонил кувшин и, не отдавая себе отчета, налил эру вина.
Линия.
Знает ли об этом кто-нибудь кроме участников поединка и секундантов?
Матушка? Эр Август? Хоть кто-то!
Если нет, то стоит ли сказать, чтобы развеять опасное заблуждение? Да и поверят ли? Или им будет легче продолжить жить в незнании, найдя в лице Ворона причину всех несчастий?
А если да... Если знают, но продолжают твердить заведомую ложь…, убеждают, просят и требуют свершить возмездие во имя этого обмана… То, будь он проклят, если позволит себе воевать под знаменами клеветы.
И… Нет, невозможно! Преступно! Больно!
Ричард похолодел от одной мысли, что список мог оказаться фальшивкой. Жажда узнать правду стала нестерпимой, сравнявшись, но, однако, не заглушив полностью такой же силы страх.
— Хочешь спросить что-то еще? — Алва разглядывал вино на свет, скорее просто поддерживая репликой беседу, чем проявляя искреннюю заинтересованность. Ричард спохватился и вскинул голову, обводя взглядом комнату, лихорадочно соображая, как подступиться к разговору.
Алва покрутил в пальцах бокал, сверкнувший в слабых отблесках камина разноцветными брызгами хрусталя, и поставил его на инкрустированный столик.
— С какого возраста ты себя помнишь? — неожиданно осведомился эр.
Ричард хлопнул глазами, решив, что что-то упустил и теперь тщетно пытался понять — что именно. Но Алва не проронил больше ни слова и явно ждал ответа. Или не ждал?
— Лет с трех..., — отстраненно отозвался Ричард, думая совершенно о другом.
Алва, смеясь, утверждал, что представления герцога Окделла о чести устарели еще в прошлом Круге. А само понятие чести прогнило и того раньше. Ричард злился, вспыхивал и хлопал дверью, изводясь от бессилия переубедить Первого маршала, чей цинизм был закаленнее морисской стали.
Пусть Алва и не узнает, но хотя бы Ричард не будет стыдиться самого себя, твердо отказавшись от предложенного способа "спасения".
Он в жизни бы не смог спокойно смотреть, как ничего не подозревающий человек пьет яд.
— Память — отвратительная вещь, — сообщил маршал, вновь отрывая Ричарда от раздумий, и пригубил вино.
В самом деле не смог бы. Вызвать на дуэль, бросив перчатку в лицо — да. Но не так. Не исподтишка, тайком, в спину.
На него надеется эр Август, рассчитывает Катари. От него зависит слишком много чужих жизней. Он должен… Что он должен? Кому?
Он слишком трепетно относится к собственной чести.
Что же он творит, оглушающее пронеслось в голове.

* * *

Герцог Алва даже не дернулся, когда бокал вылетел из рук, и на пол брызнули осколки и вино. Маршал медленно перевел взгляд на рухнувшего к его ногам Ричарда, тщетно пытающегося отдышаться, прижимающего руку к сердцу, словно пытаясь хоть так остановить его безумное биение.
Ричард поднял голову и едва не дернулся, встречая холодный жесткий взгляд синих глаз.
— Простите, монсеньор, — вымолвили непослушные губы. — Я не хотел.
— Забавно, — протянул Алва, кажется, не мигая. — Извольте объясниться, герцог Окделл.
— Я…, — дыхание перехватило, пришлось откашляться и только потом продолжить. — Я бокал вам разбил.
Что он несет? Ричард мотнул головой в тщетной, как выяснилось, попытке собраться с мыслями.
Алва громко и зло расхохотался, запрокинув голову.
— Очаровательно, — обманчиво мягко заявил он, прекратив смеяться так же внезапно, как начал. — Как всегда вспоминаете о мелочах, упуская более… хм… глобальные вопросы. Проясните ситуацию, уж будьте так любезны, герцог. За что вы только что извинялись? Рекомендую вам подумать для разнообразия.
Первый маршал был совершенно, непоколебимо и ужасающе спокоен, и Ричард, пожалуй, впервые по-настоящему испугался. Он неоднократно был свидетелем тому, как вот такая холодная, рассудочная ярость монсеньора стоила жизни зарвавшимся господам и погребала под селем целые деревни, но никогда прежде ему не доводилось испытывать её на себе.
— Что ж, — тем временем продолжил светским тоном Алва. — Очевидно, дар речи вами утрачен. Однако, полагаю, слышать меня вы еще в состоянии и кивнуть при необходимости сможете, — по губам маршала скользнула мимолетная усмешка. — Так вот, довожу до вашего сведения, что этим поразительным в своей бесконечной глупости порывом вы помешали свершиться праведной мести во имя вашей блаженной Талигойи. Упустили такой прекрасный шанс поквитаться за все мои грехи, — издевательски бросил Алва. — Ну, что же вы, герцог Окделл? Чуть больше выдержки, и моя проклятая судьба была бы решена.
— Замолчите! — вспыхнул Ричард, вскакивая с пола, из последних сил подавляя отчаянное желание вцепиться Ворону в горло и задушить собственными руками.
— Дар речи вернулся? Славно. Но какой пыл, — едко прокомментировал Алва. – Сколько страсти для наследника дома Скал!
— Да не было в вине яда! — гнев разгорался в груди, горячил кровь, заставлял пылать щеки. — А я просто забыл!
— О, все интереснее и интереснее, герцог. Поразительная рассеянность. Даже непростительная, я бы сказал. Продолжайте, прошу.
— Я, господин Первый маршал, — Ричард понимал, что цедит слова сквозь зубы, почти выплевывает их в лицо Алве, — забыл не отравить вас, а то, что решил этого не делать… — коротко вдохнул, облизал пересохшие губы и закончил. — Уж простите такого дурака!
В любой другой день Ричард бы ликовал: Рокэ Алва изменился в лице и, казалось, в свою очередь не находил слов. Но сейчас он был слишком зол на своего эра, пожалуй, впервые, имея на то все основания.
Молчание затягивалось.
В глазах Алвы промелькнуло выражение, немыслимо похожее на растерянность, и это разом выбило из легких Ричарда весь воздух. Маршал не отрывал сосредоточенного взгляда от лица Ричарда, а сам Ричард замер спиной к камину, не решаясь даже пошевелиться. Да что там! Он теперь дышать почти боялся, смутно осознавая, что здесь и сейчас происходит что-то поразительно важное. Невозможное.
Тишина разве что не звенела, и Ричард совсем не удивился, если бы воздух в комнате вдруг начал вспыхивать искрами. Да и появись здесь светящийся огненный шар, который ему однажды довелось видеть дома во время страшной грозы, это не показалось бы ему чем-то из ряда вон.
— В таком случае, полагаю, — неожиданно раздался ровный, чуть охрипший, как после излишне долгого молчания, голос Алвы, — я должен принести вам, герцог Окделл, свои извинения.
Тишина разбилась.
Струна лопнула.
Ричард поперхнулся вдохом и отчаянно, до слез закашлялся. Первый маршал встал, налил бокал вина и предложил оруженосцу. Кивнув в знак благодарности, тот небрежно вытер выступившие слезы, сделал один большой глоток и вернул бокал Алве.
— Спасибо, эр Рокэ.
Коротко усмехнувшись, Рокэ Алва прошел к столу, сел, откинувшись на спинку кресла, и скрестил руки на груди.
— Я вас внимательно слушаю, Ричард.
Ричард Окделл вытащил из кармана кольцо Эпинэ и положил его на гладкую до зеркального блеска столешницу темного дерева:
— Вот. Кольцо, — помедлил немного и, как будто этот требовало пояснений, добавил. — С ядом.
Замолчав, Ричард почти с тоской ждал, что Алва сейчас язвительно пройдется по его уникальной способности говорить очевидные вещи, но против обыкновения Алва не проронил ни слова.
— Но я не хочу так, эр Рокэ, — продолжил он твердо. — Это неправильно.
— Что именно, юноша? — уточнил маршал, и Ричард невольно отметил, как устало звучит голос Ворона.
Помолчал, поточнее подбирая формулировку. Наконец, ответил:
— В спину неправильно.
— И как я мог забыть, что вы Человек Чести, — без какого-либо выражения проговорил Алва.
— Дело не в чести, — нетерпеливо заявил Ричард. — Вернее в ней, но вы опять все не так поняли.
Алва вскинул брови в наигранном изумлении:
— Ну, так просветите меня, юноша.
Ричард на короткий миг прикрыл глаза, быстро досчитал до шестнадцати и открыл было рот, чтобы начать объяснять, как его перебил Алва.
— И сядьте вы, право слово.
— Спасибо. Я… Я постою. Спасибо, но… нет.
— Как пожелаете, — пожав плечами, бросил Алва и взмахнул рукой, очевидно приглашая к разговору.
Ричард помялся мгновение, но потом отбросив ненужную сейчас стыдливость, начал с непривычной откровенностью:
— Эр Рокэ, вам прекрасно известно, что мне, как потомку святого Алана, главе дома Скал и сыну своего отца следует вас ненавидеть и определенно желать убить…
— Следует? Вот как, юноша? — осведомился Ворон, насмешливо сверкнув глазами.
— Да, следует. И, если убить вас я и правда иногда хочу… Да что там иногда — часто! Но в этом виноваты только вы сами, а не … разногласия между нашими семьями…
— Изящно сказано, — отметил Алва. – Но я перебил вас, продолжайте.
Ричард запретил себе обращать внимания на шпильки Первого маршала, поэтому оставил комментарий без ответа.
— Но я не могу вас ненавидеть. Не хочу, — Ричард протестующе мотнул головой, как будто кто-то сейчас посмел подвергнуть сомнению его искренность. — Вы…хороший, — сбился, увидев кривую усмешку Алвы, но тотчас торопливо заговорил снова. — Вы ужасный, но иногда хороший. Правда. И в любом случае никто не заслуживает такой смерти. И я… я просто не смог. Так не делается. Чтобы человек не знал. Это…подло. И не подобает.
— Подло отравить подлеца, лишившего тебя отца? — поинтересовался Алва, изобразив недоверие.
— Подло отравить любого вместо того, чтобы сражаться честно, — убежденно заявил Ричард.
— Даже если он отравит тебя первым?
— Даже если, — кивнул Ричард. Я не хочу умирать негодяем, убивающим из-за угла.
— Совесть. Как мило, — заметил Алва. — Не усложняйте себе жизнь, юноша.
— Нет, эр Рокэ, — твердо ответил Ричард. — Вы можете говорить мне об этом сколько угодно, но нет.

Ричард ловит себя на том, что впервые говорит о подобном с Алвой. Не бросается обвинениями, не ждет с болезненно ноющим сердцем очередной подколки Первого маршала, готовый в любую минуту ощетиниться, как еж, а честно и открыто говорит то, что думает.
В словах Алвы ему больше не видится яд и жестокая насмешка, просто… Просто у эра другое мнение, слишком сильно отличающееся от мнения самого Ричарда. Ну, вышло так. Что же теперь — стрелять в каждого, кто будет с ним не согласен?
Изменение отношений несомненно очевидно и для Алвы. Потому что первый маршал неожиданно улыбается. Не зло, не насмешливо – просто на губах появляется короткая искренняя улыбка, и из голоса исчезает покровительственная насмешка.
— А вы повзрослели, Ричард.

¹ Курсивом выделены прямые цитаты канона.

29.05.2013 г.

@темы: Ричард Окделл, тексты, Рокэ Алва, хэдканон, Отблески Этерны

---

ОЭ: О том, как становятся взрослыми

За почти три года службы оруженосцем Первого маршала Талига Ричард Окделл научился вполне неплохо фехтовать, стрелять и ездить верхом, но так и не овладел умением спать в седле.
Поэтому сейчас он почти спал на ходу.
Скорее свалившись с лошади, чем спешившись, как подобает, он практически вслепую добрался до своей комнаты и рухнул на кровать, с наслаждением вытянувшись и обняв подушку, о встрече с которой страстно мечтал последние полдня. Или полтора.
Ричард пробыл в дороге не меньше двенадцати суток, останавливаясь на ночлег только тогда, когда понимал, что вероятность свернуть себе шею, упав с лошади во сне, слишком высока. Да и тогда позволял себе лишь ненадолго вздремнуть, чтобы попытаться восстановить давно исчерпанные силы. Времени на полноценный сон просто не был, зато были важные документы, которые следовало в кратчайшие сроки доставить в Олларию. И была пара (или пара дюжин?) головорезов, которые хотели во что бы то ни стало помешать Ричарду в его славной миссии.
Головорезы, кажется, отчаянно жаждали свести с Ричардом близкое знакомство. Сам Ричард, усвоивший с детства, что с подозрительными незнакомцами лучше не знакомиться вовсе, был закономерно против, вследствие чего последние дней пять слились в один, запомнившийся безумным галопом по пыльным талигским дорогам и парой коротких перестрелок — единственные любезности, обмен которыми в подобной ситуации Ричард счел возможным себе позволить.
Несмотря ни на что, на исходе двенадцатого дня пути документы все-таки были доставлены, подозрительные, но настойчивые незнакомцы вместо Ричарда встретились с небольшим отрядом кэналлийцев, а сам герцог Окделл отправился в особняк Первого маршала. Спать.
Пробуждение было приятным уже потому, что первые за очень долгое время его никто не тормошил, настойчиво требуя немедленно встать и громким шепотом ругаясь по-кэналлийски. Перевернувшись на спину и потянувшись, Ричард задался вопросом, куда же делся Хуан, что не пришел как обычно будить заспавшегося оруженосца соберано, напоминая о традиционной утренней тренировке.
Точно. Тренировка.
Ричард бросил быстрый взгляд на окно: рассвет едва занимался, так что можно было благодарить внутреннее чутье — если он и опоздает, то не смертельно. От сонной неги не осталось и следа, Ричард вскочил и принялся торопливо одеваться. Наскоро умывшись и даже не озаботившись как следует вытереться, он схватил шпагу и бросился на тренировочную площадку, молясь про себя и вслух ругаясь в отнюдь не подобающих его воспитанию выражениях.
В детстве за подобную вольность речи мать могла заставить вымыть рот горьким отваром, в отрочестве — отчитывала ледяным тоном, потому что главе Дома Скал не пристало уподобляться простолюдинам. Сейчас же, услышав любой оборот, равняющий, по её мнению, их благородную кровь с уличными оборванцами, только чопорно поджимала губы, считая ниже своего достоинства поправлять не оправдавшего надежды сына. Если, конечно, после всего случившегося она все ещё считала его сыном, с тяжелым вздохом подумал Ричард. Во время последнего визита в Надор, когда Ричард приезжал проведать скорее сестер, чем мать и дядю, герцогиня Мирабелла держалась с той же бездушной официальностью, которая опостылела ему в первые месяцы в Олларии. А, в день отъезда даже не вышла проводить, что, впрочем, Ричарда, готовящегося к худшему, ни капли не удивило.

* * *

Если столица постепенно и как бы нехотя смягчалась по отношению к сыну мятежника, который медленно, но упорно и неотступно, сжав зубы и кулаки, завоевывал право на уважительное "Ричард" вместо холодного, а порой и нескрываемо презрительного "герцог Окделл", то пропасть между ним и матерью становилась все ощутимее.
После Варастийской кампании писать домой получалось все реже, находить слова — сложнее, а читать ответные письма — мучительнее. Кроме того сестры теперь писали отдельно, поэтому корреспонденцию, надписанную угловатым почерком матери, Ричард какое-то время малодушно складывал в ящик стола нераспечатанной, заранее зная, что каждая летящая строка, каждая буква, выведенная резко, жестко, будет пропитана острым неприятием сложившегося положения дел. Зато письма от Айрис, Дейдри и Эдит были зачитаны им едва ли не до дыр — самые первые даже истерлись на сгибах. Доставая шкатулку, в которой они хранились, и перебирая страницы, исписанные неровным округлым почерком Айрис, мелким и почти неразборчивым — Дейдри и кропотливо украшенным завитушками — Эдит, он как наяву видел девочек и как никогда ранее чувствовал всю полноту своей ответственности за них.
Начинает всегда Айрис, и Ричард представляет, как она усаживается за стол, расправляет юбку, неторопливо обмакивает перо в чернила и склоняется над письмом. За её спиной возникает Дейдри и, привстав на цыпочки, заглядывает через плечо, шепчет, подсказывая. Наконец, Айрис или сдается, передавая перо сестре, или возмущенно ахает, когда это перо у неё вырывают, и притворно дуется. Правда обижается она недолго и уже в следующий миг в свою очередь начинает подсказывать быстро и небрежно пишущей Дейдри. А ещё через какое-то время приходит Эдит и робко дергает самую старшую сестру за рукав. Айрис подхватывает девочку и усаживает к себе на колени. Эдит тянется к перу в руках Дейдри, и та, помедлив, уступает. Так они и пишут брату, передавая перо друг другу, обрывая абзацы, а иногда — даже предложения, и в итоге Ричард получает письмо, сравнимое пестротой текста с лоскутным одеялом. Собранное из трех разных почерков, настроений и интонаций, оно трогательно в своей непосредственности, каком-то детском простодушии и отнюдь не детской откровенности.
Когда письмо закончено, Айрис быстро пробегает его взглядом, складывает и запечатывает, чтобы наутро отдать мальчишке-конюху, который стал верным нарочным, связавшим Надор и Олларию.
Позже обругав себя за трусость и прочтя, наконец, письма матери, Ричард забеспокоился, ощутив раздражение, вызванное наставительным тоном и незаслуженными, на его взгляд, обвинениями в потворстве собственной праздности, а так же преступном попустительстве в отношении отдельных лиц, чье общество "вынужден выносить по известным причинам". Ричард вспыхнул не хуже Айрис, которая всегда отличалась на редкость взрывным характером, и возможно был излишне дерзок в ответном послании. Мать ответила продолжительным молчанием, завершившимся уничижительным письмом. Ричард, и не подумавший раскаяться, тем не менее, написал почтительные извинения и заверил матушку в своей полнейшей покорности родительской воле. Герцогиня Мирабелла, цитируя эсператистские заповеди, сочла своим долгом простить сбившегося с пути сына, и инцидент, казалось, был исчерпан, если бы имел место в любой другой семье.
На деле это оказалось первой ласточкой в череде поступков герцога Окделла, вызвавших яростное неприятие со стороны вдовствующей герцогини. А затем и юная Айрис рискнула самовольно покинуть Надор и приехать в Олларию.
Хуан, казалось, впервые не скрывал беспокойства, разыскав Ричарда в библиотеке, где тот бездумно перелистывал взятую наугад книгу. Стремительно поднявшись на ноги, Ричард быстрым шагом пересек коридоры и несколькими минутами позже уже торопливо входил в гостиную. Встретившись с отчаянным взглядом встающей ему навстречу сестры, он почувствовал, как перехватывает дыхание. "Брат!" — выдохнула Айрис, бросившись к нему. Ошеломленный Ричард замешкался на мгновение, но в следующий миг стиснул сестру в объятиях. Айрис крепко обняла в ответ и, спрятав лицо у него на груди, вдруг горько и совершенно по-детски разрыдалась. Ричард обхватил ладонями её лицо и заставил поднять голову. Поцеловал в лоб, кончик успевшего обгореть носа, подул на покрасневшие глаза и щеки, которые пошли некрасивыми красными пятнами от слез — Айрис всегда сокрушалась, что не умеет красиво плакать, крупными чистыми слезами, не портящими лицо. Сестра шмыгнула носом и хихикнула, совсем по-девчоночьи, недостойно благородной эрэа из семьи Окделлов.
Усадив Айрис на диван и выспросив о причинах столь неразумного сейчас поступка, Ричард глубоко задумался, с трудом представляя, что можно сделать. На носу был отъезд в Ургот, новая война, и появление любимой сестры было удивительно некстати, как бы тепло Ричард к ней ни относился и как бы ни желал забрать в столицу.
Все как обычно решил Алва, заявившийся домой в компании виконта Валме. Герард, только-только принявший на себя обязанности порученца господина Первого маршала отправился к матери с запиской, содержащей просьбу о помощи в одном деликатном и не терпящем отлагательства деле.
Госпожа Арамона прибыла незамедлительно и была посвящена во все обстоятельства появления Айрис Окделл в Олларии. Ричард, настороженно следящий за ходом беседы, которую вел, конечно же, Алва, был готов защищать сестру от любого проявления неодобрения со стороны матери Герарда, но оказался приятно удивлен её тактичностью и почти покорен обходительной лаской, с которой госпожа Арамона обратилась к стоявшей в отдалении Айрис, покаянно опустившей голову. На какой-то немыслимый миг герцог Окделл почувствовал ядовитый укол зависти к Герарду, матушка которого оказалась такой… такой… Такой.
Непохожей на Мирабеллу Окделл.
Теперь, когда судьба сестры была устроена, Ричард мог со спокойным сердцем отправляться с Первым маршалом на войну. Перед отъездом он навестил Айрис, устраивающуюся во дворце, и нанес короткий визит королеве, пылкая влюбленность в которую словно поблекла еще во времена Варасты, а сейчас превратилась скорее в жалость к этой сильной слабой женщине, оказавшейся заложницей своих и чужих решений. Прощаясь с Катариной Ариго, Ричард с грустью осознавал, насколько все изменилось за минувший год.
Айрис, провожавшая брата до дверей, светилась счастьем и, крепко обняв его на прощание, шепнула, что будет молиться. О нем. О герцоге Алва. О Герарде. Даже о виконте Валме. Потому что все они хорошие.
Ричард улыбнулся и, заправив русую прядку, выбившуюся из модной высокой прически сестры, сказал, что непременно передаст её слова всем троим господам, упомянутым ею.
В конце концов, молодому герцогу очень хотелось увидеть, если не лицо Алвы, привыкшего, наверное, ко всему, то лицо Валме, когда он сообщит виконту, что тот хороший.

Ричард так и не понял, каким образом матушка обо всем узнала, но в Фельпе его нагнала короткая записка.
Всего два слова: "Я разочарована".
Герцог Окделл разбил бесценную, а потому откровенно страшную вазу в палаццо Сирен и рассыпался в бесконечных и витиеватых извинениях, явно позаимствовав интонации и часть выражений у виконта Валме.
Впрочем, последовавший за этим короткий разговор с Алвой Ричарда странным образом успокоил. Войдя в кабинет и встретившись с понимающим взглядом Первого маршала, Ричард неожиданно приободрился и, хотя обо всем произошедшем не было сказано ни слова, а сам герцог Алва лишь озвучил список завтрашних поручений, почувствовал себя значительно лучше. На следующее утро, когда Герард утащил его осматривать город, и им даже посчастливилось не заблудиться, Ричард Окделл был совершенно счастлив.
Череду событий, случившихся после знаменательного утра 14 дня месяца Осенних Ветров 399 года круга Скал, Ричард с превеликой радостью счел бы страшным сном, которому нет конца. И сколько ни смотри на свои руки, не проснешься.
Сожженные приказы, дожди, разбитые дороги, шум ветра в ушах во время стремительной скачки до столицы. Разоренная, лишившаяся имени и короля Оллария. Некоронованный золотой Альдо. Измученный и будто выгоревший изнутри Робер. Испуганная, но решительная Айрис, до отвращения спокойный Придд. Привычно насмешливый Марсель Валме, готовый на воплощение любых дерзких планов.
Покорность и едва ли ни раболепие в каждом собственном жесте и взгляде.
Стиснутые зубы и череда записок.
Арест Альдо.
Освобождение Фердинанда.
Жуткая невыносимо душная камера и гитара без струн — почему-то именно из-за искалеченного инструмента Ричард едва не потерял самообладание, готовый постыдно разрыдаться.
Возвращение Талигу его Первого маршала и столицы.
Произошедшее запоминалось яркими застывшими картинами, которые казались выжженными на внутренней стороне век.
За все это время Ричард ни разу не вспомнил о матери и её разочаровании. Не задумался даже о том, насколько изменится её к нему отношение теперь, когда он так откровенно пренебрег своим долгом эория и эсператиста, способствуя свержению истинного Ракана и возвращению на трон никчемного потомка марагонского бастарда.
Подлинный масштаб разразившейся бури получилось осознать только при личной встрече, когда Ричард обнаружил, что вдовствующая герцогиня встречает его с ледяной вежливостью, обращаясь не иначе, как "герцог Окделл" и — значительно реже — "сын мой".
Он остался главой рода и Повелителем Скал, но почти лишился права называться сыном.
Ричард ещё пытался найти пути к примирению, но в какой-то момент, слушая очередную и такую привычную прежде проповедь матери о погрязших в грехе распутства и безделья столичных щеголях, забывших свое место навозниках, белоручках, разбогатевших, несомненно, бесчестным способом и марающих своей плебейской кровью благородное звание дворянина, поймал себя на том, что с трудом задавил полыхнувшую внутри ярость, со всей отчетливостью осознавая, насколько категорично он отказывается соглашаться с подобными утверждениями.
Да, среди встреченных им в Олларии представителей новой знати были те, кто отличался исключительно распущенностью и склонностью к мотовству, чья напыщенность вывела бы из себя и святого Алана, что уж говорить о его далеком потомке.
Покойного ныне кардинала Сильвестра Ричард в равной степени боялся и ненавидел, но при этом был вынужден признать, что, правя железной рукой в тени коронованной четы, тот добился многого. А разве можно было назвать Эмиля Савиньяка только безответственным распутником? Младший из близнецов был не в последнюю очередь талантливым военным, который мог провести ночь над картами, из множества вариантов расстановки сил выбирая лучший. Кроме того, Ричард достаточно внимательно слушал рассказы своего однокорытника Арно, чтобы так откровенно заблуждаться относительно старших братьев виконта Сэ. Тогда, возможно, виконт Валме? О, простите, капитан Марсель Валме, офицер для особых поручений господина Первого маршала. Не он ли свои примером наглядно продемонстрировал, что за франтоватой внешностью, ленью и распущенностью столичного хлыща может скрываться воин, собранный и решительный, готовый на любые авантюры, поражающий своей неожиданной верностью и преданностью? И, если уж на то пошло, сам Первый маршал, оруженосцем которого Ричард стал не иначе, как по прихоти Леворукого (или самого Алвы, что в достаточной степени равнозначно, если верить слухам), не был безоговорочным чудовищем, предпочитающим завтракать младенцами и запивать их кровью. Не Черной. Настоящей.
С полутонами в жизни Ричарда всегда были проблемы, и эту неутешительную истину пришлось принять, как и многие иные до неё, но молодой глава Дома Скал прилагал все усилия, чтобы перестать видеть мир исключительно в фамильных цветах Олларов, благословенных на царствование Создателем (и — повторно — несколькими заговорщиками).
Герцогиня Мирабелла все говорила и говорила, а у Ричарда начала болеть голова — как-то незаметно подкралась тупая, ноющая боль кольцом охватывающая голову, стучащая в висках, скапливающаяся в затылке тягучим расплавленным свинцом. Хотелось закрыть глаза, казалось, что блаженная темнота принесет облегчение, но позволить себе это Ричард не мог, еще не рискуя бесповоротно оскорбить мать подобным невниманием. Отповедь вынужденно завершилась, когда прозвонил колокол, призывающий семью собраться к обеду. Ричард заставил себя подняться, невзирая на вспыхивающие перед глазами черные мушки, и предложил матери руку, готовый сопровождать её в столовую.
Трапеза прошла в тягостном молчании. Отсутствие Айрис превращало слишком большой и без того пустынный дом в склеп, а младшие девочки слишком боялись матери, чтобы позволить себе следовать примеру старшей сестры, не стеснявшейся открыто высказывать свое мнение.
Едва позволили приличия, Ричард встал из-за стола и практически сбежал на улицу. В свои права вступала припозднившаяся неласковая северная весна, и воздух, прозрачный, дрожащий, был полон предчувствием краткого тепла. Ричард прошел вдоль восточной стены, ведя ладонью по прохладной каменной кладке, и направился к опушке леса, защищающего замок с севера подобно единственной оставшейся целой стене невидимой природной цитадели. По рассказам отца, которые сейчас помнились уже довольно смутно, пару Кругов назад или около того Надорский замок, являвшийся тогда еще деревянным фортом, был окружен лесами, чьи непролазные чащобы служили хорошей защитой. Однако шли годы, Надор расширялся, понадобились новые пахотные земли, и вначале замок лишился природного заслона с юга, затем с запада, а при прадеде Эгмонта Окделла — с востока.
Ступив под сень едва начавших зеленеть деревьев, Ричард остановился и обернулся. Надорский замок высился каменной громадой, тяжелой, неповоротливой, но незыблемой, как будто всем свои видом подтверждая девиз живущей в нем семьи. Кое-где он осыпался, словно одряхлел, состарился, и Ричард, мимоходом отметив настоятельную необходимость восстановления родового гнезда, как-то неожиданно осознал, что он, будучи нынешним герцогом Окделлом и хозяином здешних земель, до сих пор особо не вмешивался в ведение дел, передав бразды правления в руки матери и дяди. Вернее, тотчас поправился он, даже не подумал их забрать, когда вошел в возраст, позволяющий принимать решения и отдавать собственные приказы. "А было бы здорово разбить сад у южной стены, — подумалось ему. — Яблоневый. Да. Именно яблони. Возможно, они выживут в холода. И вишни. Если смогут пережить надорскую зиму и короткое лето".
Ричард окинул взглядом скрещивающиеся над головой ветви, раскинувшиеся впереди поля, дорогу, вьющуюся до горизонта, ещё раз всмотрелся в замок… Нет, все-таки он любил свою тихую и скучную провинцию. Землю, не балующую северян плодородием, леса, тянущиеся, насколько хватит зрения, даже грязь, в которую превращаются дороги после затяжных осенних дождей. И замок, тот самый замок, продуваемый всеми ветрами, выстуженный морозами, подтопленный весенними оттепелями, но такой родной и близкий. Дом, в котором прошло детство, в котором чувствуешь каждый камень — и не только потому, что носишь титул Повелителя Скал.
Герцог Окделл принял решение по возвращению в замок немедленно вызвать управляющего. Предстоял долгий и серьезный разговор, к которому Ричард не был готов, но который обязан был состояться. В голове роились планы, вспыхивали идеи, метались из крайности в крайность мысли о будущих изменениях, которые просто необходимо было осуществить, если он не хотел стать свидетелем окончательного упадка и разорения фамильных земель. Жизненно необходимо было поговорить с матерью и младшими сестрами. И с Айрис, когда он вернется в столицу.
Сестры, как он надеялся, его поддержат. Мать скорее всего отречется и проклянет.
На лице Ричарда расцветала широкая улыбка абсолютно счастливого человека.
Третий год службы у Первого маршала подходил к концу, и его ждал родной Надор.
Его ждал Север.

22.05.2013 г.

@темы: Ричард Окделл, тексты, хэдканон, Отблески Этерны

---

ОЭ: О снах, решениях и дорогах

Моро рванулся и закричал страшно и отчаянно, как кричат живые существа, теряя дорогих и любимых.

Вынырнув из сна, как из затхлого мутного омута, Ричард резко сел на кровати, стуча зубами, отчаянно пытаясь одновременно и вдохнуть, и затолкать рвущийся из горла беззвучный крик. Юношу трясло, рука дернулась сорвать с шеи незримую удавку, грудь казалась стянутой раскаленным обручем.
Отбросив сбившееся одеяло, Ричард стремительно поднялся на ноги и бросился к окну. Распахнул ставни, перегнулся через подоконник, почти насильно заставил себя вдохнуть.
Влажный ночной воздух успокоил горящее огнем и будто бы кровоточащее горло. Ричард дышал медленно и с наслаждением, радуясь уже тому, что в состоянии это делать, практически чувствуя на языке вкус стылой безлунной ночи, чернильной волной затопившей мир за окном.
Пальцы, стискивающие подоконник, расслабились, колени перестали подгибаться, с каждым глубоким вдохом успокаивалось невыносимо быстро колотящееся сердце.

* * *

* * *

Решение, принятое в тот день в Олларии, стоило Ричарду расположения Людей Чести и той доли скупой любви герцогини Мирабеллы, выказываемой ею своему сыну. Но искренняя убежденности в своей правоте, твердость в вопросах собственной чести и незыблемость налагаемых клятвой оруженосца обязательств перевесили поднявшие было голову внушаемое с детства презрение к Ворону и отголоски былого страха перед эром. Состоялся долгий и неожиданно серьезный разговор, во время которого Рокэ Алва отбросил свою извечную ироничную насмешливость, а Ричард Окделл, кажется, впервые видел перед собой человека, а не образ, вылепленный из обрывков слухов, баек, разговоров о громких победах, лихих и сумасбродных выходках, осуждений и томных вздохов.
Кольцо, тускло поблескивая в отблесках догорающих свечей, лежало на пустой столешнице, приковывая взгляд. И Ричард весь первый час смотрел только на него, запоминая каждый изгиб металлического узора, росчерк молнии и огранку камней. Он отказался сесть в предложенное эром кресло и теперь стоял в шаге от стола, за которым расположился Алва.
Ричард спрашивал. Эр Рокэ отвечал.
В какой-то момент видеть перстень стало почти невыносимо, как будто кто-то дунул в лицо ничего не подозревающему Ричарду едкой пылью, от которой зачесались глаза. Тогда Ричард поднял голову, встречая синий взгляд.
Алва смотрел твердо и холодно. Спокойно.
Больше всего на свете сейчас хотелось попятиться к двери, броситься прочь из кабинета, в коридор, затем на улицу и бежать что есть сил. Куда угодно, но далеко-далеко, туда, где можно закутаться в теплое одеяло, спрятаться и уснуть, не думая о необходимости решать и делать.
Ричард стиснул зубы так, что стало больно. Руки сжались в кулаки, ногти впились в ладони.
Герцог Окделл остался на месте.
И больше не отводил глаз.
Потом были дуэль, скандальный завтрак у Штанцлера и новая военная кампания.
Ричард узнал обо всем постфактум, потому что это время он провел запертым в своей комнате – самый весомый аргумент, приведенный герцогом Алва в споре о том, стоит ли Ричарду Окделлу появляться на улицах Олларии после столь недвусмысленной демонстрации верности своему эру. Явление весьма живого и на редкость здорового Ворона лучше иных доводов свидетельствовало о том, чью сторону предпочел выбрать глава Дома Скал.
Отказ отравить Рокэ Алву, тем не менее, не сделал Ричарда более покладистым в вопросах, касающихся необходимости беспрекословно подчиняться своему эру. Поэтому верный Хуан был вынужден за шиворот отволочь упирающегося и брыкающегося герцога Окделл в его комнату. Ещё днем раньше Ричард был бы в ужасе от самого себя за подобное поведение, но в данный момент не видел ничего зазорного в том, чтобы оттоптать бывшему работорговцу ноги и продолжить доказывать эру Рокэ, что он неправ, оставляя его под замком, как нашкодившего ребенка. Хуан втолкнул "несносного дора Рикардо" внутрь и шумно выдохнул, дважды повернув ключ в замке. Ричард в сердцах саданул по двери ладонью, зашипел от боли и попытался прожечь бесценную древесину взглядом.
Впрочем, тщетность попыток Ричард осознал довольно быстро, да и возмущение Алвой, как всегда решившим все за него, почти улеглось. Стянув сапоги и усевшись с ногами на кровать, Ричард четырежды досчитал до шестнадцати, стараясь дышать как можно медленнее и глубже. Признавать очевидную правоту Первого маршала было обидно, но именно это чувство и заставило Ричарда неожиданно увидеть себя ребенком, дувшимся на взрослого из-за каких-то своих детских горестей. Пожалуй, стоило смириться с фактом, что Рокэ Алва бывает просто прав, и поступает так или иначе, исходя из этого, а отнюдь не потому, что спит и видит, как бы указать оруженосцу его место, высмеять или задеть.
Ещё более неприятно было осознавать, что скорее уж сам Ричард в своих поступках старался показать, насколько он, Человек Чести, лучше предателя и потомка предателя.
Обвинять себя – не самое приятное занятие, и Ричард уже хотел бросить его, но понял, что, начав, не может остановиться. Как камнепад, начинающийся с одного-двух случайных камней, стремительно разрастается до мощной лавины, сметающей все на своем пути, так и первые мысли, потянувшие за собой вереницу умозаключений, стали причиной грандиозного обвала, ломающего, выдирающего с корнем впитанные едва ли не с младых ногтей непреложные истины.
Поймав себя на подобном сравнении, Ричард усмехнулся. В последние годы он успел забыть, насколько прочна связь между Повелителем и Стихией, упустил из виду, что родство проникает в кровь, впитывается в кожу, невидимыми нитями оплетает того, кому предстоит владеть и властвовать. Однажды ночью, много лет назад, Ричард проснулся, всем существом чувствуя странную дрожь. В панике коснулся лба ладонью, но жара не было, и это не мог быть озноб. Выставив вперед руки, словно пытаясь отгородиться от кого-то невидимого, Ричард ощутил чей-то не то вздох, не то стон – словно сама земля на миг вдохнула полной грудью, приподнимая холмы и овраги, широкие дороги и дикие нехоженые тропы. За могучим вдохом последовал долгий выдох. Надорский замок как будто даже просел, скрипнул деревянными рамами, царапнул камнем о камень. Спустя несколько дней герцогиня Мирабелла получила известия о смерти мужа. Ричард стал герцогом Окделлом и новым Повелителем Скал.

Остаток ночи и все утро Ричард провел в болезненно откровенных раздумьях. Сна по-прежнему не было ни в одном глазу, когда вслед за поворотом ключа на пороге возник Хуан с водой для умывания и сообщением от соберано о том, что герцогу Окделлу надлежит незамедлительно явиться в кабинет.
Зачерпнув холодной воды, Ричард с силой провел ладонями по лицу, вытерся полотенцем, поблагодарил Хуана и направился к Первому маршалу, который встретил его известием о походе в Фельп и Ургот.

Варастийская кампания запомнилась Ричарду в первую очередь великим множеством незнакомых лиц. Среди прочих случайных и неслучаныйх встреч и расставаний Ричард особенно ценил знакомство с Эмилем Савиньяком, с которым оказалось неожиданно интересно. Странно, но интересно. Возможно дело в том, что Ричард не привык к подобной манере общения, однако стремительно привыкал, и даже начал находить её занимательной и приятной.
Новая война свела Ричарда с виконтом Валме и Герардом Арамоной.
Впервые встретившись с теперь уже офицером для особых поручений при особе Первого маршала Талига Рокэ Алвы и порученцем Первого маршала, Ричард едва ни шарахнулся что от первого, что от второго. Марселя Валме он помнил по встрече в доме Марианны, а фамилию Герарда на дух не переносил с Лаик. Но данное самому себе слово заставило предельно вежливо кивнуть новым спутникам эра Рокэ и задавить оскорбившееся было такой компанией самолюбие.
Дорога на юг была долгой, и как-то незаметно Ричард почти сдружился с Герардом и нашел общий язык с виконтом, который к середине пути из утонченного столичного щеголя превратился в изрядно похудевшего капитана Валме, завязывающего прямые волосы черной лентой.
С сыном Свина Ричард фехтовал во время остановок, рисовал на песке схемы реальных и воображаемых сражений, обсуждал прочитанные книги и находил все больше и больше причин, чтобы забыть о родстве Герарда и столь ненавистного ему капитана Арамоны.
Отношения с Марселем Валме выстраивались медленнее и на порядок сложнее. Он вызывал у Ричарда внутренний трепет и неприятие уже тем, что принадлежал к представителям богатых выскочек, предпочитающих или не замечать, или снисходительно презирать обнищавших наследников старых дворянских фамилий. Насмешливость, роднившая виконта с Алвой, заставляла Ричарда испытывать неловкость и краснеть, не находясь с подобающим ответом. Вернее ответ находился, но Ричард не решался его озвучить, помня о разнице положений.
Все существенно упростилось, когда однажды не выдержал и озвучил. Виконт Валме оценил неожиданную едкость и точность пылкого заявления Ричарда Окделла, а сам Ричард почувствовал ни с чем не сравнимое облегчение, когда оказалось, что все это время мешала только воздвигнутая им самим незримая стена.
Герцог Алва, если и замечал весьма радикальную для представителя семьи Окделлов смену приоритетов, ситуацию никак не комментировал и лишь иронично вскидывал брови, когда ловил быстрый взгляд своего оруженосца.

* * *

Марсель Валме покинул Ургот на день позже Рокэ Алвы в сопровождении рэя Кальперадо, а герцог Ричард Окделл сорвался следом с опозданием в пару часов и довольно быстро нагнал виконта и его спутника.
Дожди размыли дороги, превратив их в чавкающее месиво. Оставалось ориентироваться по верстовым столбам, являющимся теперь едва не единственным напоминанием о проходящем здесь Урготском тракте. Ливень застил глаза, холодные капли с непонятным ожесточением били по шляпе и укутанным в плащ плечам. Лошади мучились больше людей, вынужденные во имя неизвестной им цели нести своих всадников, утопая в грязи.
Спустя неделю пути им встретился Давенпорт, от которого стало известно хоть что-то происходящее в столице. Новости были, мягко говоря, препаршивые, но хоть какие-то, и то хлеб. Герард отправился обратно в Ургот, а виконт и Ричард вместе с Давенпортом направились в Тронко, потому что "ближе к столице, и там кэналлийцы".
Ещё месяц в седле по осенней распутице, и перед ними раскинулись просторы полюбившейся Ричарду Варасты, которые сейчас были едва ли не более унылы, чем оставшаяся за спиной Эпинэ. В Тронко их встретили Дьегаррон, Бонифаций и полная неопределенность дальнейших действий. Через три дня пришла пора прощаться с Давенпортом, и виконт откровенно бесился от необходимости расставания, что более чем очевидно сказало Ричарду о произошедших с Валме изменениях.
Марсель Валме о чем-то долго беседовал вначале с Дьегарроном, потом с Бонифацием, потом с ними обоими, а сам Ричард, как будто поддавшийся осенней хандре, чувствовал себя маленьким, глупым и ненужным.
Бездействие убивало, отсутствие известий от Ворона – злило. В голове раненым хищником метались мысли, требующие немедленных действий, а тело словно застыло в мороке тумана, наполнилось утомительной ленью, сковывающей и неуместной сейчас истомой.
С самого отъезда из Ургота Ричарда преследовали красочные сновидения, от которых замирало сердце и захватывало дух – то от восхищения и восторга, то от невообразимого страха. Ему снились кровавые закаты, движущиеся башни, обрывки сражений, в которых доводилось участвовать. Однажды приснился Альдо Ракан – Ричард ни разу его не видел, но отчего-то знал, что это именно Альдо. Тот надменно кривил губы, чем-то явно довольный, а Ричард пятился, чувствуя, как его в ужасе трясет от улыбки человека, который мог бы стать для него ослепляющим солнцем.
Проснувшись со сбитым дыханием Ричард, пожалуй, впервые, вслух признался в том, что способность видеть предпочтительнее слепоты. Сделанное шепотом признание успокоило, придавая сил, и, поплотнее закутавшись, натянув одеяло почти на макушку, Ричард провалился в новый сон, полный ярких цветных пятен, солнца, тепла и ощущения счастья.
Когда до Тронко оставалось ехать где-то дней десять, Ричарду приснился взвившийся на дыбы Моро. Моро, бьющий копытом, плачущий почти как человек.
От отчаяния в голосе мориска Ричард едва не разрыдался сам.
Так плохо, как после этого сна, Ричарду еще никогда не было. Заснуть не удалось, и Ричард просидел на кровати, уставившись в одну точку, до самого рассвета, который-то и рассветом назвать язык не поворачивался – небо уже много дней было укутано плотным покрывалом сизо-серых туч, сквозь которые не пробивалось ни единого, даже самого крохотного луча.
В то утро Ричард осознал, что скучает по солнцу почти до боли. А ещё очень скучает по Ворону.

После отъезда Давенпорта Ричард отправился слоняться по Тронко, несмотря на все такую же отвратительную погоду, явно не располагающую к продолжительным прогулкам. Спустился к Расанне, поежившись от гуляющих вдоль реки порывов ледяного ветра, постоял у кромки мутной воды, испещренной ударами ливня.
Закрыл глаза, мечтая о горячем и терпком отваре из северных трав, которым поила его старая Элспет. Он был совсем мальчишкой, когда позволял себе убегать от матери и её удушающей требовательности и прятался на кухне, где Элспет, помнившая еще его деда, была полновластной хозяйкой. Она ставила перед забравшимся на грубо сколоченный табурет юным наследником большую глиняную кружку дымящегося отвара, а сама продолжала хлопотать по хозяйству, время от времени покрикивая на нерадивых служанок. Но иногда садилась рядом и тихонько напевала, как сама называла их, "песни Севера", которые и помнила-то, наверное, нынче она одна. Ричард слушал, затаив дыхание, потому что в этих мотивах – то незатейливых и легких, то почти плачущих и печальных черной тоской – он чувствовал то неуловимое, настоящее, к чему неосознанно тянулся, что искал и больше всего на свете хотел обрести. Ведомый песней, он ощущал простор и мощь Севера, его древнюю историю и забытую магию, незыблемость и одновременно – свободу.

Резкий порыв ветра, едва не лишил герцога Окделла шляпы, одновременно пробуждая от воспоминаний о раннем и почти беззаботном детстве, когда сословные предрассудки значили так ничтожно мало. Ричард нахохлился под тяжелым вымокшим плащом, пытаясь сохранить остатки ускользающего тепла, и уже развернулся, чтобы добраться до горящего камина, обсушиться и глотнуть хоть чего-нибудь согревающего, когда где-то в стороне раздалось тихое ржание.
Ричард повернул голову на звук и обомлел: в сотне бье от берега стоял Моро.
Ричард зажмурился и мотнул головой в попытке избавиться от видений, преследующих его теперь и при свете дня, однако, открыв глаза, с прискорбием обнаружил, что Моро никуда не делся.
- Ну, и где же твой хозяин? – мрачно осведомился Ричард, направляясь к мориску. Остановился на расстоянии вытянутой руки и осуждающе уставился коню в глаза.
Черный жеребец, пугавший оруженосца Первого маршала даже больше самого Первого маршала, вдруг почти жалобно заржал, сделал шаг к Ричарду и положил голову ему на плечо. Ричард застыл, панически осознавая, что случилось что-то немыслимо ужасное. Руки сами собой потянулись обнять Моро, и эта закатная тварь позволила. В глазах закипели слезу, и Ричард уткнулся лицом в спутанную гриву Моро, шепча какие-то глупости, успокаивая то ли коня, то ли себя.
Сколько они так простояли под снова зарядившим нудным ливнем, сказать сложно. В какой-то момент Ричард понял, что шляпа давно тряпкой упала к ногам, а волосы вымокли, превратившись в темно-русые сосульки. Рвано вдохнув и отстранившись, Ричард посмотрел в полные тоски глубокие темные глаза Моро и твердо сообщил:
- Подожди меня здесь.
И, забыв о валяющейся в грязи шляпе, оскальзываясь через раз, путаясь в мешающем сейчас плаще, ринулся в город. Попытался найти Марселя Валме, чтобы сообщить о необходимости незамедлительного отъезда, но тот опять куда-то делся и опять, кажется, к Дьегаррону. Ричард отчаянно искал и не находил в себе сил терпеливо дождаться возвращения виконта, его словно в спину что-то подталкивало, тянуло вперед крепкой цепью, намертво прикованной одним концом к сердцу.
Ворвавшись в комнату, он бросил в сумку единственную чистую рубашку, пару пистолетов и кожаный мешочек с порохом, схватил кинжал и шпагу и не забыл завернуть на кухню, чтобы захватить хлеба, мяса, яблок и флягу с водой.
Последние капли терпения ушли на то, чтобы сесть и написать обстоятельную записку виконту Валме, сопроводив объяснения искренними извинениями за то, что так и не сумел дождаться.
Вручив сложенную бумагу слуге и едва ли не с кинжалом у горла потребовав передать только лично в руки, Ричард Окделл вылетел на улицу и устремился к Расанне, где оставил Моро.
- Ну, вот он я, - переводя дух, сообщил Ричард коню. И, как обычно внезапно, сообразил, что не имеет ни малейшего представления, позволит ли Моро оседлать себя кому-то кроме своего соберано. То, что он позволил объятия оруженосцу соберано, еще ни о чем не говорило.
Но Моро, кажется, вообще сейчас не волновали подобные вопросы, потому что он не проявил ни малейшего неудовольствия, когда Ричард приторочил к седлу сумку и, затянув подпругу и подтянув стремена, робко осведомился:
- Можно?
Моро только коротко всхрапнул и заржал. Ричард принял это за выражение согласия и на удивление легко забрался в седло. Почти взлетел. Видимо уроки Алвы все-таки не прошли даром.
Ричард взял в руки уздечку, наклонился вперед, похлопал мориска по шее и пообещал:
- Мы его вернем, где бы он ни был. Давай, вперед.
И Моро сорвался в галоп.

Ричард не имел ни малейшего представления, куда он едет, но полностью доверял Моро, который просто обязан был привезти его к своему хозяину. Конечно, была догадка, что они направляются в Олларию, но она ощущалась пока смутным предчувствием надвигающейся грозы.
Здесь и сейчас, сквозь дождь и бьющий в лицо ветер Ричард мчался вперед, чувствуя за спиной незыблемую мощь скал. Сонную одурь предыдущих сырых дней как рукой сняло, Ричард вдыхал свежий влажный воздух, который перестал забивать горло тягучими сгустками, и чувствовал себя живым и почти всемогущим. Реальность, перестав скрываться в плотном коконе туманов, предстала во всем блеске острых ясных граней. Даже дорога как будто стала лучше, но Ричард счел, что причина тому – приближение к столице. И не столь важно, что до Олларии ещё ехать и ехать.
Самонадеянно было бы считать иначе, заключил Ричард, хотя подчас и казалось, будто сама земля, чувствуя настоятельную потребность вмешаться, решила прийти на помощь.
Самонадеянно, напомнил себе Ричард, слушая звучащий иногда в ушах далекий раскатистый гул.
А скалы пели.
Повелитель проснулся.

04.05.2013 г.

@темы: Ричард Окделл, тексты, Рокэ Алва, хэдканон, Отблески Этерны

---

ОЭ: О долге и мести

Все началось (продолжилось) с "Отблесков Этерны", когда так захотелось, чтобы Ричард Окделл видел чуть больше и помнил о чести, а Рокэ Алва перестал быть просто крутой и трагичной drama queen.
Не то, чтобы "они были созданы друг для друга, но тупили по-страшному", но... тупили они действительно по-страшному, причем неизвестно, кто больше: шестнадцатилетний юнец, который не знал других правил, кроме тех, что заставила намертво вызубрить мать, или Первый маршал, взрослый (казалось бы!) тридцатипятилетний мужчина, блестящий стратег и политический гений.
Перечитывая все написанное, мне самой любопытно наблюдать, как в моей голове формировался собственный канон, обдумывались варианты, добавлялись или убирались подробности. Отправной точкой альтернатив всегда было отравление. Точнее его отсутствие. Дальнейшие события могли развиваться по-разному, но в одном я была уверена всегда - Ричард Окделл не должен отравить своего эра. Так что, наверное, даже неудивительно, что все началось именно с него, вернее даже - с возможных раздумий Ричарда после беседы с Августом Штанцлером.

* * *

Как мстить человеку, которому обязан? Причем не только и не столько из-за клятвы верности, но согласно законам куда более древним.
В день святого Фабиана, когда ты дал согласие стать оруженосцем герцога Алва, ты стал должен ему судьбу.
А в тот день, когда герцог Алва поднял Моро на дыбы, ты со всей отчетливостью осознал, что задолжал жизнь.

"Ричард, герцог Окделл. Я, Рокэ, герцог Алва, Первый маршал Талига, принимаю вашу службу".
Перчатка в лицо.
Роскошно, небрежно, с размахом, всем сразу.
Людям Чести, Лучшим Людям.
Тебе.
И ты принял вызов.
Поднял перчатку, поднялся по ступеням, преклонил колени.
Поклялся.
Добровольно.

Конечно, можно оправдаться.
О какой доброй воле шла речь, когда на самом деле выбора не было? Но право мести взывало и требовало, а алый ковер жег ступни закатным пламенем, когда ты приближался к ненавистному Ворону.
Внутри кипели стыд и отвращение, но каждый твой шаг приближал миг воздания.
И кто поверит, что в большей степени тобой двигали оскорбленная гордость и почти детская обида. Потому что покровительство неугодному юнцу изволил оказать только тот, кого хотелось, (да и следовало!) убить на месте.
Ты ждал грома, разверзшейся земли, пробуждения Зверя.
Но тишина почти звенела, и не происходило ровным счетом ничего.
Ни шума, ни шороха.
Ни слова против.
И ты решился.
Пусть об этом никто не узнает, но ты клялся назло.
Соглашался вопреки.
Людям Чести, Лучшим Людям.
Рокэ Алве.
И, целуя руку своего эра, ты с каким-то чуждым злым азартом думал о предстоящих трех годах.

* * *

Ты подходишь к столу, опираешься ладонями о столешницу и нависаешь над кольцом. Твоя тень гасит алые искры камней.
Не ройи, определенно не ройи. Невольно вспоминается подарок Алвы королеве, легендарный камень, словно наполненный светом, сияющий сам, в то время как иным остается только ловить гранями отблески зажженных свечей.
"Алва носят лишь сапфиры и бриллианты… Алые ройи ему не нужны".
Однако отчего-то именно эти камни напоминали тебе о монсеньоре.

Когда ты был совсем ребенком, старая нянька предложила что-то вроде игры – смотреть на человека и придумывать, с кем или чем его можно сравнить. После смерти отца, превратившей дом в склеп, ты счел себя слишком взрослым и серьезным для таких забав. Но в Лаик игра вспомнилась и помогла терпеливее сносить придирки Арамоны, которого ты в мечтах уже давно увидел поросенком в яблоках, как бы тебя ни удручало вынужденное родство этого создания и твоего гербового животного.
Дальше – больше.
Игра стала привычкой, и ты неосознанно искал "двойника" для каждого нового знакомого. И только герцог Алва долгое время упорно оставался единственным в своем роде.

Кажется, впервые подобное сравнение пришло тебе в голову на Дарамском поле. Пришло, промелькнуло и пропало, оставив едва различимое воспоминание. Да и не воспоминание – тень его.
Второй раз ты задумался об этом уже в Олларии, через день или два после возвращения. Вспоминалось светопреставление во время вручения герцогу Алва меча Раканов и – вспышкой! – алая ройя на шее королевы.
Ты бы ещё мог понять, если бы сравнение родилось из цвета камня – руки Ворона по локоть в крови, это все знают. Но весь ужас состоял в том, что цвет был для тебя просто цветом, внутреннее сияние – вот что роднило камень из сказок и твоего эра, который и сам казался бы пришедшим из гальтарских преданий, не будь он таким чудовищем.
"Он ищет свою смерть, а находит чужую…"
Правда.
Все правда.
Ты, конечно, не можешь быть уверен, ищет ли Алва смерть, но жизнь для него определенно недорого стоит.

* * *

И когда ты успел закрыть глаза?
Взгляд пытается метнуться по стенам и потолку, но неизменно возвращается к проклятому перстню.
И когда все успело зайти так далеко?
Ты желал и жаждал отдать долг крови потомку предателя. Но ты ждал дуэли, которая должна случиться ещё нескоро, а сейчас необходимость убийства предстала перед тобой во всем своем омерзительном уродстве.
Все не так!
Не так!
НЕ ТАК!
Ты ловишь себя на том, что повторяешь эти слова, как четверной заговор, надеясь и уповая, что морок исчезнет. Исчезнут стол, кольцо на нем, список.
Разговор с эром Августом окажется дурным сном, остатки которого выбьет Алва во время утренней тренировки.
И не придется выбирать, чем поступаться: жизнью других или своей честью.
Честью…
Вот оно!
Знак Эпинэ на кольце обращается на удивление реальной молнией, полыхнувшей перед глазами.

Ты герцог Окделл, Повелитель Скал.
Человек Чести, и им и останешься.
И тебе претит мысль убивать так подло, подсыпав яд в вино ничего не подозревающему эру, будь он хоть шестнадцать раз мерзавец. Чем ты будешь тогда отличаться от уличного бродяги, нападающего из-за угла, со спины, чтобы жертва не успела не то, что защититься – понять, что происходит?
Пусть Кэналлийский Ворон зовет это глупостью, наивностью и идеализмом, но так уж сложилось, что честь для тебя – не пустой звук.
Ты в долгу перед Алвой.
Должники убивают кредиторов, если не хотят платить.
Как расплачиваться по таким закладным, ты едва ли можешь представить, но скорее потратишь жизнь, чтобы найти способ, чем трусливо сбежишь, втайне радуясь обретенной свободе.
– В чем наша сила?
– В памяти и чести.
Ты очень хорошо помнишь, что за пропасть лежит между вами, потомком святого Алана и наследником Рамиро-предателя.
Между сыном мятежника и тем, кто утопил восстание в крови, своими руками убил твоего отца.
Скалами и Ветром.
Севером и Югом.
Между герцогом Окделлом и герцогом Алвой.
– В чем наша слабость?
– В чести и памяти.
Но ничуть не хуже ты помнишь песни на чужом языке, уроки фехтования, редкие искренние улыбки, смех, резкие едкие слова, в которых, если заставить себя проглотить обиду, больше толка, чем в иных толстых томах…
Наверное, ты слаб, раз не можешь стиснуть зубы и, опустив крупинку яда в Черную Кровь, разменять одну жизнь своего эра на жизни тех, кто значится в списке Дорака.
Герцог Алва, не колеблясь, утопил несколько деревень и убил Эстебана Колиньяра.
Герцог Окделл не может представить, как сможет отравить одного человека.

А, значит, быть тебе проклятым до конца времен, потому что бездействие в глазах Людей Чести станет предательством.
– Что нас ждет?
– Бой.
Ты протягиваешь руку к перстню, надеваешь, мимолетно удивляясь, насколько по размеру он приходится.
Вскидываешь голову.
Отныне бой герцога Алвы — мой бой, его честь — моя честь, его жизнь — моя жизнь. Да покарает меня Создатель, если я нарушу клятву. Да будет моя шпага сломана, а имя предано позору, если я предам своего господина.
В голове проносятся слова присяги, но лишь теперь ты готов вложить в них всю глубину истинного чувства, искреннего желания служить тому, кому клянешься в верности.

И ты не подведешь.
Как не подвел в день святого Фабиана.
Возможно, приходит тебе в голову, в сущности, тебе не перчатку бросили, а протянули руку.

01.02.2013 г.

@темы: Ричард Окделл, тексты, Рокэ Алва, хэдканон, Отблески Этерны

---

Вступление

Заводя дневник, я толком не знала, что собираюсь в нем писать, потому что мне бывает достаточно сформулировать что-то в своей голове и просто знать, что эта мысль там есть. Следующим этапом "откровений" становится желание кому-то эту мысль рассказать, и чаще всего меня слушает мама, демонстрируя потрясающую "настроенность" на меня, как собеседника. А если не мама, то кто-то из достаточно ограниченного круга знакомых и близких друзей, кому эта мысль-идея-предложение может, как мне кажется, быть интересной.
За редким исключением, когда я точно знаю, что можно рассказать все. Вот вообще все. Совсем.

Но рассказать - не записать. Рассказать - рассказала, и на этом тоже можно остановиться, потому что я уже поделилась историей, которая живет в моей голове, и мне хорошо от осознания, что кто-то теперь тоже её знает. А уж если она еще и понравилась, то я вообще могу считать себя практически совершенно счастливым человеком!

Однако, бывают случаи, когда даже рассказать - мало.

Если поискать красивые аналогии, то я бы рассматривала свой рассказ, как некий набросок. Реже - карандашный, когда ты только намечаешь точки соприкосновения, но чаще - сразу гуашный (не акварельный даже), чистой краской, крупными мазками, без переходов и оттенков: просто, чтобы показать действие или эмоцию, которые и заставили выдумать саму историю. И вот этой яркости, богатства цвета (силы чувства, поступка), как ни странно, недостаточно: хочется подробностей, прорисовки, намеков и полутонов, хочется предыстории и последствий. Но только когда хочется нестерпимо, когда история не отпускает, а мысль закрадывается в голову еще во сне, и ты, проснувшись, обнаруживаешь себя на середине обдумывания..., только тогда, пожалуй, я открываю чистый лист ворда, и прожигаю его взглядом невыносимо мучительные минуты, перебирая в голове варианты первого предложения.

Иногда - так и не нахожу то, что положит начало новому тексту. И тогда закрываю ворд, а история просто остается в голове - наметками и грубоватой аппликацией.
Но иногда что-то начинает получаться, слова не тормозят где-то между мозгом и пальцами, не застывают, не теряются, не выглядят тяжеловесными "на бумаге" в то время, как в голове смотрелись легко и на зависть приятно.

Это ощущается как полет, еще со времен вдохновенного написания школьных сочинений, когда можно "очнуться", только столкнувшись с загвоздкой формулировки. Но стоит снова нащупать верную дорогу, поймать мысль, настроение, найти удачную фразу, и история возобновится, ложась на страницу предложениями и абзацами.

* * *

Как-то начинала в общем о мыслях, а закончила в частности о текстах. Возможно, дело в том, что я пока решила использовать дневник, как архив, потому что дошла пункта "мир должен это видеть". Шутка. Ничего мир не должен, но, кажется, мне хочется поделиться с ним своими историями и хэдканонами, которые не давали покоя настолько, что превратились в тексты.

Этот пост, полагаю, тоже не давал мне покоя, раз я его все-таки написала, так что, мир, готовься