ОЭ: Чужая сказка

[katherinemorgan]

У всякой истории есть свои причины быть рассказанной. В этот раз мне просто...захотелось. Действительно захотелось не только наделить героиню значительной частью своих внешних черт и (льщу себе) черт характера, но и позволить ей быть счастливой, придумав сказку в лучших традициях любовных романов и фанфиков с Мэри-Сью: Она — с не самой просто судьбой, Он — с не самым простым характером, умен, обаятелен, интересен, чрезвычайно хорош собой и вообще удивительным образом похож на Мечту Всех Женских Персонажей %))
История могла бы быть другой, но не стала. А до меня потом достаточно долго доходила простая в сущности мысль о том, что позволить себе стать Главной Героиней — не эгоизм. По крайней мере не та его нездоровая разновидность, которая отключает чувство реальности и действительно превращает Героиню в Леди Совершенство, налево и направо влюбляющую в себя Героев и вертящую ими, как ей захочется. Пожалуй, лучше всего итог моих раздумий иллюстрирует цитата из чудесного "Отпуска по обмену": "...in the movies we have leading ladies and we have the best friend. You, I can tell, are a leading lady, but for some reason you are behaving like the best friend" © Быть Главной Героиней собственной жизни и собственной истории — это нормально, и когда я это поняла — меня, кажется, отпустило.


Генриетта молчит, суеверно боясь дать имя тому, что между ними происходит.
Она молчит, отчего-то опасаясь даже просто признать, что это "что-то" — происходит. Так страшатся и отказываются назвать по имени выходца, отчетливо сознавая, что последует за зовом.

Когда она ощутила… еще не перемены — предчувствие их?
Когда проснулась неожиданно рано и обнаружила, что герцог Алва, спит рядом вместо того, чтобы по обыкновению вернуться к себе? В предрассветной мгле, наполнившей комнату, молодая женщина какое-то время пристально изучала лицо мужа, расслабленное, странно умиротворенное, неуловимо и в то же время слишком явно отличающееся от привычного ей.
Или скорее в ту ночь, когда, резко вынырнув из дурного сна, она увидела, что Алва, приподнявшись на локте, в свою очередь внимательно разглядывает её? Было полнолуние, а плотные тяжелые портьеры она не задергивала с первого своего дня пребывания в этом доме и этой комнате, и белый лунный свет, не таясь, высветил лицо мужчины, выражение его глаз, исполненных мягкой насмешки.

* * *

Генриетта вспоминает и улыбается этим воспоминаниям.
Теплые, смешные, печальные и нежные, мрачные, страшные, светлые, горькие — они все её. Её и этого невыносимого невозможного человека, гениального маршала, всесильного регента, которого обожают и боятся в Талиге и за его пределами, того, кто предложил ей однажды по одной ему ведомой прихоти стать его женой.
Она не знает, зачем это было нужно ему, но отдает себе отчет, почему согласилась сама: есть предложения, от которых не отказываются, особенно, если они обещают собственный дом той, что полжизни была его лишена.

Генриетта не забыла, из-за кого погиб отец, равно как и помнила, что сердце больше болело от потери возможности завоевать, наконец, отцовскую любовь. Её жизнь никогда не была слишком легкой, неожиданное сиротство только прибавило хлопот, а в заботах оказалось просто некогда страдать и жалеть себя, и обида оказалась на долгие годы похоронена в ворохе более насущных сиюминутных мыслей и чувств, да так и изжила себя, перегорела. Лишь на мгновение заныло сердце, как болят старые, давно, но скверно зажившие раны, когда Генриетта, замешкавшись, все-таки заставила себя спокойно присесть в реверансе при появлении человека, о котором столько слышала.
Она никогда не считала, что влюблена в Алву, хотя, как ей кажется, им увлечены поголовно все в той или иной степени, но по прошествии нескольких месяцев не могла отрицать, что восхищается им, её завораживают его сила, властность, невозмутимость и насмешливость. И было так легко перепутать восхищение с любовью, но Генриетта слишком мало знала о любви, поэтому предпочла просто не задумываться о таких сложных чувствах, впервые живя здесь и сейчас, любя каждое мгновение, так непривычно наполняющее её жизнь яркими красками и шумными звуками.
Странно и дико было отнюдь не позволить герцогу Алва ворваться в свою упорядоченную, стянутую жестким корсетом условностей жизнь и перевернуть её с ног на голову, а как-то на редкость легко принять чужие правила игры, самой вынуть шпильки из волос, благословляя обретенную свободу дыхания и движения.
Она всегда любила мягкие пастельные тона: нежно-голубой, напоминающей о небе ранней весны, светло-зеленый, совсем светлый желтый, акварельный проблеск сирени, нерешительно расцветающей в Надоре только к началу лета. Однако у Алвы был иной взгляд на цвета для гардероба своей жены, поэтому у Генриетты появились платья насыщенных сочных оттенков и такого вольного покроя, о котором она раньше и думать не смела. "В Кэналлоа слишком жарко и весело для твоих эсператистских одеяний", — заявил он ей, когда Генриетта в очередной раз попыталась подтянуть повыше вырез платья, чем вызвала укоряющий взгляд подшивающей подол портнихи.
Алва, что удивительно, предпочитал присутствовать, отдавая жену на растерзание швеям и модисткам, небрежно, но скрупулезно и придирчиво выбирая самые подходящие, по его мнению, ткани и фасоны. Непривычная к такому вниманию, молодая женщина первое время смущенно краснела, бросая вначале вопросительные, а позже — полные наигранного ужаса взгляды на Алву, но вскоре научилась получать от этого утомительного процесса удовольствие, впервые осознавая, сколь многое может теперь себе позволить. Эта вседозволенность после изрядно стесненных обстоятельств не могла не прийтись по душе, хотя Генриетта по-прежнему испытывала в священный ужас, следя за мужем, раздающим указания, касающиеся количества необходимых ей платьев. При этом сам Алва, казалось, получал изрядное удовольствие от всего происходящего. По крайней мере, подумалось однажды Генриетте, он определенно веселится, пикируясь с ней во время примерок и настаивая на своем. Да и видеть жену в платьях насыщенно-зеленого, кроваво-алого или глубокого синего цветов ему, она надеялась, тоже нравится. Спускаясь к ожидающей их карете, она ловила одобрение в извечно насмешливом взгляде мужа и застенчиво улыбалась в ответ, тихо благодаря. Алва только закатывал глаза, после чего на её губах расцветала широкая улыбка, а сама она начинала чувствовать себя совершенной девчонкой, впервые сделавшей высокую прическу, чтобы быть представленной ко двору, хотя, в какой-то степени, так все и было.
И он дарил ей не только платья. Подчас, поднимаясь к себе, чтобы переодеться к вечернему визиту, Генриетта обнаруживала на столике у изголовья кровати футляр с драгоценностями. Найдя в первом из них ожерелье тонкой, явно морисской работы, усыпанное бриллиантами, и в пару к нему браслет, Генриетта какое-то время недоуменно изучала украшения, а затем прошла в кабинет к мужу и просто спросила, зачем. Алва в ответ наигранно непонимающе вскинул брови, порекомендовав уточнить претензию, и только рассмеялся, когда Генриетта сдержанно и спокойно попросила объяснить, зачем ей еще драгоценности — ведь он и без того позволил ей выбирать любые из сокровищницы семьи Алва. "Мне хочется", — сказал он тогда, встал и, забрав ожерелье из рук Генриетты, застегнул его на шее жены, после чего надел ей на руку браслет. Обойдя молодую женщину и окинув пристальным взглядом с головы до ног, Алва только кивнул каким-то своим мыслям и предложил Генриетте руку. С тех пор, как будто отдавая дань своеобразной традиции, Генриетта всегда направлялась к мужу, чтобы он собственноручно надел украшение, вновь по какой-то очередной причуде подаренное ей.

Алва мог исчезнуть из дома в любое время, направляясь во дворец, на смотр гвардии, в ближайшие военные лагеря. Он мог сорваться в Торку или Тронко, куда-то на север, юг, восток или запад, оповещая об отъездах через записки или слуг, реже — сообщая Генриетте лично. Ей и в голову не приходило упрекать его за подобное; решив для себя, что раз герцог Алва связан с ней исключительно венчальным браслетом, она не имеет права требовать к себе больше внимания. Впрочем, выйди она замуж по безумной любви, скорее всего тоже не считала бы возможным так ревниво вмешиваться в дела мужа, практически навязывая выбор между собой и службой.
Знавшая до замужества лишь редкие минуты покоя, Генриетта понимала, что обретенное свободное время стоит употребить с пользой, отнюдь не намереваясь проводить его в праздном безделии. Значительную часть дня молодая женщина проводила в библиотеке, восполняя пробелы в землеописании, истории, литературе и естественных науках. Она запоем читала приключенческие романы и исторические трактаты, научные заметки и военные хроники, изучала старые и самые новые карты, перечитывала запомнившиеся с детства стихи и пьесы, которые каким-то чудом нашла на книжных полках.
Возвращался Алва так же внезапно, как и уезжал. Однажды он в свойственной ему манере стремительно ворвался в библиотеку как раз тогда, когда Генриетта, расстелив особенно масштабную карту прямо на полу, скрупулезно отмечала с помощью булавок и ниток пути передвижения противников в ходе последних лет Двадцатилетней войны. Появление мужа увлеченная процессом Генриетта заметила, только когда в поле ее зрения появилась рука, держащая несколько так необходимых сейчас булавок, которые молодая женщина пыталась найти за спиной на ощупь. Подняв на Алву благодарный взгляд, Генриетта вернулась к прерванному занятию. Однако мгновением позже Алва опустился на пол рядом, небрежным тоном осведомившись, может ли она придумать пять вариантов дальнейшего хода войны, взяв за отправную точку мятеж маршала Пеллота. В результате они засиделись до рассвета, перейдя от обсуждения Двадцатилетней войны к событиям еще более давним. В какой-то момент Алва распорядился подать то ли совершенно поздний ужин, то ли на редкость ранний завтрак прямо в библиотеку, и, подкрепив силы, обменявшись дюжиной колкостей на какие-то совершенно отвлеченные темы, они продолжили дискуссию. Что-то из азов военной науки Генриетта помнила ещё по объяснениям отца, решившим, очевидно, еще и таким образом воспитать из младшей дочери наследника, надежду на обретение которого он похоронил вместе с горячо любимой женой, умершей в родах. Что-то она усвоила в последние месяцы, с головой погрузившись в чтение. Однако, безусловно, её знания не годились не то, что в подметки — гвозди от подметок, в сравнении с военным опытом мужа, хотя при этом на её стороне, заметил Алва, абсолютная наивность дилетанта, не следующего правилам просто потому, что их не знает. "Я же не знала, что это невозможно!" — развела руками Генриетта, когда Алва в очередной раз в несколько метких замечаний объяснил ей всю несостоятельность теории, заметив при этом, что, на его взгляд, вариант вполне приемлем, если разобраться с отдельными непроработанными мелочами. "На редкость прямолинейно, но именно поэтому может сработать", — просто констатировал он. Когда лучи восходящего солнца коснулись крыш домов напротив, Генриетта подавила зевок и потерла слипающиеся глаза, лишь остатками силы воли не позволяя себе уснуть. Алва усмехнулся, одним быстрым движением поднялся с дивана, на который они перебрались на четвертом часу разговора, и неожиданно подхватил жену на руки, проигнорировав изумленное "ай!". Сопротивляться собственному мужу было верхом глупости, поэтому Генриетта обняла Алву за шею и с наслаждением закрыла тяжелые веки, тут же проваливаясь в сон.
Проснувшись около полудня, она отнюдь не удивилась, узнав от Челиты, принесшей воду для умывания, что соберано Алва уехал куда-то пару часов назад. Поблагодарив смешливую бойкую девушку, все время что-то напевающую себе под нос, Генриетта с её помощью быстро оделась и уже собралась покинуть комнату, когда вдруг её внимание привлекли книги и перевязанные темной лентой бумаги, лежащие на подоконнике. Книгами оказались два недавно изданных романа, которые она хотела прочитать, но еще не успела приобрести. С недоверчивым изумлением погладив их тисненые переплеты, Генриетта бережно взяла в руки свиток, выглядящий так, словно ему было как минимум лет сто, и осторожно развернула. Бегло вчитавшись в первые строки, молодая женщина едва ни выронила бумаги, осознав, что перед ней личные заметки маршала Алонсо Алва, относящиеся к периоду Двадцатилетней войны. Не отрываясь от чтения, захватившего с головой, Генриетта прошла в библиотеку, лишь чудом вписываясь в повороты, и присела за небольшой столик, придвинув к себе чистые листы, чернильницу и перо, намереваясь делать пометки по ходу чтения.
Алву, явившегося домой поздним вечером, Генриетта встретила, сияя от восторга. "Я… вы понимаете… не знаю, как…", — от волнения и избытка эмоций она глотала слова, поэтому в какой-то момент замолчала, мотнула головой и, подойдя к мужу, привстала на цыпочки, быстро целуя в губы. "Спасибо!" — прошептала Генриетта, отстраняясь, не отпуская внимательный спокойный взгляд ярко-синих глаз.

В очередной раз неожиданно вернувшись, Алва нашел жену в гостиной, занятую правкой перевода с кэналлийского на талиг одной из детских сказок, книгу с которыми нашел для неё Хуан, когда она попросила его подобрать ей что-нибудь для ежедневной тренировки. Генриетта решила изучать кэналлийский, когда поняла, что хотела бы говорить с южанами на одном языке. Конечно, все слуги в доме Алва знали талиг почти в совершенстве, но ей казалось правильным и необходимым знать родной язык тех земель, которыми повелевает человек, ставший её неожиданным мужем. Поэтому спустя неделю после свадьбы Генриетта обратилась к домоправителю с просьбой обучить её для начала хотя бы основам. Хуан Суавес, окинув молодую госпожу пристальным тяжелым взглядом, согласился весьма неохотно, проявив себя, однако, суровым, но талантливым учителем. Его ученицу, впрочем, тоже нельзя упрекнуть в бездарности или отсутствии прилежания. Генриетта, привыкшая или делать все хорошо, или не делать вообще, взялась за сложные уроки с энтузиазмом, но без фанатизма восторженных и быстро остывающих дилетантов. Она методично заучивала новые фраз и особенности построения предложений, скрупулезно уточняла правила произношения и написания и запоминала различные нюансы употребления тех или иных слов или выражений. В своем ученичестве она была не менее требовательная, чем Хуан — в преподавании, и через какое-то время рей Суавес обнаружил, что дора Энрикета¹ перестала вызывать лишь снисходительное почтение, подобающее её новому титулу. Вынужденное уважение постепенно превратилось в настоящее, подобно тому, как меняется под молотом кузнеца мягкий металл, обретая холодный блеск и прочность закаленной морисской стали.
Часы выше по улице как раз пробили полдень, когда во дворе послышался цокот копыт и дом наполнился шумными радостными возгласами кэналлийцев, приветствующих возвращение своего соберано. Оторвавшись на мгновение от какого-то на редкость сложного предложение, Генриетта мимолетно улыбнулась, покачав головой, и заставила себя вернуться к сражению с неподдающейся грамматической конструкцией. Распахнулись двустворчатые двери, отвлекая её от борьбы, и на пороге возник Алва. "Какая битва на этот раз помешала вам, как подобает достойной супруге, встретить своего мужа?" — иронично осведомился он, так и оставшись стоять в дверях. Генриетта тут же встала, откладывая книгу и перо. Она не слышала недовольства в голосе мужа, не видела неодобрения в его глазах, и ей нравилась та насмешливость, с которой он неизменно к ней обращался — не злая и не жестокая, скорее свидетельствующая о том, что Алва находит её забавной. Забавной — не смешной. И это подкупало. Но тем не менее где-то в глубине души Генриетта неизменно опасалась вызвать если не гнев, то осуждение, сделав что-то не так, не сумев в должной мере соответствовать.

* * *

По каким-то недоступным чьему бы то ни было пониманию причинам Первому маршалу Талига понадобилась жена. По еще менее ясным резонам на эту роль он выбрал её — бесприданницу, долгое время из милости жившую у родни отца и ставшую после череды перипетий судьбы одной из многих королевских фрейлин. К двадцати пяти годам Генриетта не то, чтобы потеряла надежду выйти замуж — она вообще не задумывалась о подобной возможности, исключив из своей головы матримониальные планы как таковые. Мечты — удел тех, кто располагает возможностями для их воплощения. Конечно, это не мешало Генриетте в редкие минуты отдыха ненадолго прикрыть глаза, вызывая из самых дальних уголков души заботливо спрятанные до лучших времен мечты, но все они являли собой лишь краткий, вырванный у судьбы миг. Рыжий закат, гаснущий над темными кронами столетних сосен, бирюзовая гладь никогда не видимых ею южных морей и седые шапки пены волн — северных, бескрайние поля центральных и западных графств, биение паруса на ветру… Генриетта понимала, что в её голове все слишком идеально и сказочно, но не могла отказаться от этих радующих сердце картин, при этом все так же безгранично любя свой суровый север, его горы и пропасти, непролазные чащи и неистовые реки, скупое на тепло солнце и унылые дожди. Но среди всех этих выдумок, сказок и надежд никогда, ни единого раза с романтических шестнадцати лет, когда она готова была влюбиться в сами свои мечты, не было и мысли о замужестве. И потому предложение герцога Алвы показалось ей чем-то совершенно невозможным.
На балу по случаю Осеннего излома Генриетта, так и оставшаяся фрейлиной Её Величества королевы Катарины, в какой-то момент поняла, что мучительно нуждается в тишине и глотке свежего воздуха. Накинув шаль, она выскользнула на залитую догорающим закатным солнцем веранду и с удовольствием сделала глубокий вдох. Генриетта отступила в тень, предпочтя издали наблюдать за танцующими за высокими стеклянными дверями парами или теми их них, кто так же, как и она, сбежал от шума и суеты бального зала. В какой-то миг среди кружащихся в праздничном вихре она нашла взглядом того, кто, как ей показалось однажды, был заинтересован в ней чуть больше, чем того требовал ненавязчивый светский флирт. И впрямь показалось, подумала Генриетта с едва уловимой горечью, в которой так не хотелось себе признаваться. Теперь он открыто ухаживал за девушкой поразительной красоты, обаяния и ума, которую определенно намеревался в скором времени назвать своей невестой, а затем и женой. Он был совершенно очарован спутницей, многозначительно улыбающейся ему из-под слегка опущенных ресниц, и счастлив тем, что его чувства взаимны. Нет, сердце Генриетты не было разбито, но оно было почти-затронуто, и девушка понимала, что находилась в опасной близости от опрометчивого и крайне болезненного состояния влюбленности. Генриетта была готова влюбиться, и теперь лишь невольно сожалела об упущенной возможности, в то же время радуясь неслучившемуся безответному чувству.
— Вы как обычно слишком серьезны, — раздался в нескольких шагах от неё ленивый баритон. Голос узнавался мгновенно, стоило лишь раз его услышать, а Генриетте довелось разговаривать с его обладателем не единожды. Рокэ, герцог Алва, облаченный в парадный маршальский мундир, медленно приблизился к Генриетте, держа в руке неизменный бокал с вином. — Скажите, северяне в принципе не умеют улыбаться или, приезжая в столицу, вы забываете, как это делается?
Генриетта не была уверена, что в своем незавидном положении имеет право дерзить властительному вельможе, да и воспитание неумолимо требовало безукоризненно соблюдать приличия, но без малого два года, проведенные в столице, как будто почти вернули к жизни ту тринадцатилетнюю девчонку, которой она была до получения известия о смерти отца. Да, уже тогда она неукоснительно соблюдала правила и следовала искусственно созданным ограничениям, но она еще могла громко и звонко хохотать, сбросить туфли и пробежаться по мокрой от утренней росы траве, опытным путем найти в речушке брод, вымокнув до нитки, и забраться на дерево за поздними душистыми яблоками. В холодном Надоре она все еще оставалась собой, но вскоре громкий хохот превратился в мягкий смех, а позже — мимолетную улыбку, а на поиск приключений не осталось ни времени, ни сил. Она еще позволяла себе колкие замечания в разговоре с троюродными сестрами, веселя их язвительными комментариями и точными, образными наблюдениями, она еще улыбалась, укладывая девчонок спать и рассказывая им сказки, но это было каплей в море, которым стали для неё простого покроя платья из темных тканей, прямая спина, жестко расправленные плечи и спокойное выражение лица, надежно скрывающее любые вспышки чувств.
— Я бы спросила, все ли южане так бесцеремонны, — с короткой улыбкой ответила Генриетта, — но вынуждена отказаться от вопроса, припомнив, что разговариваю с самым бесцеремонным из них.
Алва облокотился о резные мраморные перила и небрежно заметил:
— Однако пребывание в Олларии пошло вам на пользу — вы научились говорить банальности.
— Говорить ни о чем, как оказалось, довольно легко, — вздохнув и продолжая рассматривать сияющий огнями зал, проговорила Генриетта. — Тем более это единственное, о чем я что-нибудь знаю².
Алва оторвался от пристального изучения утопающего в густых вечерних сумерках пейзажа и окинул девушку медленным изучающим взглядом.
— Редкая форма самокритичности, — констатировал он. — Слишком часто граничит с глупостью, но временами вам удается избегать этой печальной участи.
— Отрадно слышать, — пробормотала Генриетта. — Приму это, как комплимент.
— Как любопытно. Ваше воспитание позволяет принимать комплименты от кэналлийских мерзавцев? — осведомился Алва, насмешливо сверкнув глазами.
— Нет, конечно, — любезно ответила Генриетта, — я предпочитаю честных дураков³. Но услышать красивые слова в свой адрес всегда приятно.
— В вас наконец-то заговорило тщеславие или это особый вид северного сарказма?
— Ни то, ни другое, сударь.
— Неужели?
— Для сарказма моим словам недоставало яда, а вашим, чтобы потешить мое мифическое тщеславие — искренности.
— С каких пор для того, чтобы говорить правду, нужно быть искренним? — Алва словно объяснял ребенку, что трава зеленая, а небо синее.
— Это для меня слишком сложно, — покачала головой Генриетта.
— Да, это обычно врожденное.
— Значит, не только сложно, но и в принципе недоступно, — тут же поправилась Генриетта.
— Смиритесь, — лениво посоветовал Алва. — Вам никогда не стать образцово-показательной светской дамой.
— Неужели так заметно, что я пыталась?
— Отчасти, — пригубив вино, ответил Алва. — В большей степени, чтобы выжить, чем по-настоящему осознанно. Все-таки север удручающе прямолинеен.
— Но и вы, кажется, не всегда считаете нужным деликатничать?
— Я могу себе это позволить. Чего не скажешь о вас.
— Вы правы, — помедлив, согласилась Генриетта. — Но пока я не вижу выхода.
— Вы не хотите его видеть. И не хотите понять, что безнадежных положений не бывает, есть безнадежные дураки и есть утратившие надежду⁴.
— И к кому, по-вашему, отношусь я? — Генриетта подняла на собеседника серьезный взгляд. В словах Алвы было слишком много правды, чтобы не чувствовать обиды, но проснувшийся интерес был сильнее мелочных счетов.
— Ни к тем, ни к другим, — вернул ей её же реплику Алва. — Вы не настолько безнадежны в вашей глупости, чтобы её временные проявления несли катастрофические последствия… И вместе с тем ваш добровольный отказ от того, что, — губы Алвы дрогнули в кривой усмешке, — древнегальтарские философы назвали "снами бодрствующих"⁵, весьма ясно говорит о вашем уме.
— Но они же утверждали, что "страх и надежда могут убедить человека в чем угодно"⁶, не так ли?
— Тогда вспомните ещё о том, что "надежда — хороший завтрак, но плохой ужин"⁷, — саркастично отметил Алва. — Не превращайте разговор в упражнения в словесности, чтобы он не потерял и последние крохи смысла.
— Я просто не уверена, что нуждаюсь именно в надежде, — мягко заметила Генриетта. — Она необходима, когда придумаешь хоть что-то, а я…
Её отвлекли смех и аплодисменты, раздавшиеся в зале. Резко обернувшись, Генриетта с минуту не отрывала взгляд от восторженных лиц присутствующих, кажется, кого-то с энтузиазмом поздравляющих.
— Бросьте сожалеть о несбывшемся, — неожиданно заявил Алва. — Нет ничего бессмысленнее таких сожалений.
— Во мне не так уж много смысла, как оказалось, — проговорила Генриетта. Печаль в голосе должна была быть наигранной, но против воли зазвучала настоящей.
— Вы просто совершенно не умеете веселиться.
— Это сделает мою жизнь не такой бессмысленной?
— Отнюдь. Но точно не такой скучной.
— Пожалуй, мне стоит обратиться к вам за рекомендациями, — уголки губ дрожали в отчаянной попытке сохранить серьезность.
— Не боитесь?
— "Страх отнимает половину жизни"⁸, ведь так говорят в ваших краях? — Генриетта уже улыбалась, не таясь.
— Такая исключительная решительность должна быть должным образом вознаграждена, — неожиданно в бархатном голосе Алвы проскользнули глубокие, намеренно ласкающие слух нотки. Маршал поставил бокал на широкие перила и в один шаг приблизился вплотную. — Не боишься?
Он задал тот же вопрос, что и мгновение назад, но теперь, с переходом на "ты", тот зазвучал куда многозначительнее.
— Что вы предлагаете? — голос не дрогнул, для настоящего испуга Генриетта слишком плохо понимала, что происходит или произойдет в следующий миг, но все внутри скрутилось в тугой узел, а зубы не выбили дробь, лишь повинуясь остаткам здравого смысла.
— Не так уж и мало… Хотя, как посмотреть, — задумчиво проговорил Алва. — Вам стоит выйти за меня замуж.
— Что? — она выдохнула вопрос раньше, чем осознала.
— Замуж. За меня, — Алва делал предложение в том же тоне, в котором просят принести свечей или передать перо.
— Зачем?
— У вас определенно найдутся для этого причины.
— А у вас? — голос не желал повышаться громче шепота.
Алва почти неощутимо провел по её щеке кончиками пальцев, легко коснулся подбородка, приподнимая лицо. На его губах играла насмешливая улыбка, такой же неожиданно мягкой иронией светились синие глаза, цепко удерживающие, не позволяющие отвести взгляд.
— Это обещает быть… забавным, — наконец, ответил Алва.

Первый маршал не счел нужным ни затягивать своеобразную помолвку, ни сообщать кому бы то ни было о предстоящей церемонии, состоявшейся через пару дней после бала. Свет узнал о свадьбе еще через три дня, когда во время приема посольств Дриксен и Гаунау вдруг распахнулись двери, и зычный голос герольда объявил: "Герцог и герцогиня Алва".
Двор приветствовал вошедшую пару ошеломленным молчанием. Придворные и гости только и могли, что провожать взглядом немыслимо безупречного Кэналлийского Ворона, наперекор всем правилам надевшего фамильные цвета, и опирающуюся на его руку русоволосую молодую женщину в черном и белом, на руке которой неоспоримым доказательством свершившегося брака мерцал венчальный браслет.

* * *

Готовая до последней буквы следовать принятым обязательствам, Генриетта намеревалась отныне и впредь быть хорошей женой. Достойной. Удобной.
Поэтому брошенные легкомысленным тоном слова Алвы, не имеющие целью уязвить, не то, чтобы задели, но неприятно взволновали Генриетту. Однако она тут же обругала себя за мнительность и, видя, что Алва, кажется, все-таки ждет ответа, с виноватой улыбкой развела руками, кивнув в сторону бумаг: "С кэнналийским, сударь!"
Алва рассмеялся и, пройдя к столу, склонился над исчерканными листами.
— Не усложняй, — заметил он, обмакивая перо в чернила и правя черновой вариант перевода.
— Где я ошиблась? — замерев рядом и наблюдая за исправлениями, поинтересовалась Генриетта.
— Здесь, — с этими словами Алва коснулся кончиком пера ей лба, а, затем, постучал пальцем по листу бумаги. — И здесь.
— Это многое объясняет! — с усмешкой признала Генриетта.
— Не многое. Всё.
Генриетта обреченно вздохнула и присела на краешек дивана, внимательно вчитываясь в летящий почерк мужа. Он, как и всегда, не считал нужным объяснять сам, предпочитая отвечать на задаваемые ему вопросы. И Генриетта не стеснялась просить объяснений в тех случаях, когда не могла найти ответ самостоятельно, но старалась не злоупотреблять оказываемым вниманием.
В какой-то момент молодая женщина осознала, что во время диалога Алва совершенно внезапно переходил на родной язык и так же неожиданно возвращался к талиг, и она сама вслед за ним смешивала в своей речи два языка, не придавая этому особого значения, хотя разговорный кэналлийский и давался ей с некоторым трудом в силу недостатка практики. Алва выразительно закатывал глаза при неправильном произношении, усмехался, когда Генриетта жаловалась, что её язык неприспособлен для произношения таких звукосочетаний, и заставлял повторять отдельные фразы до тех пор, пока они ни звучали хотя бы приемлемо.
— Изверг, — мрачно заметила Генриетта по-кэналлийски.
— Только не говори мне, что это для тебя новость, — получила она насмешливо-любезный ответ.
Когда своеобразный урок был окончен, и Генриетта, собрав бумаги, направилась к дверям, чтобы переодеться к вечернему визиту, Алва вдруг небрежно осведомился:
— Почему ты решила изучать язык?
Замерев на мгновение, Генриетта медленно повернулась и с лукавством в улыбке и взгляде ответила:
— Мне захотелось.

Ещё Генриетта очень хорошо помнит, как муж неожиданно появился на пороге кухни, где она пила собственноручно приготовленный под чутким руководством Кончиты шадди, откусывая от свежеиспеченной булочки. В комнате ощеломляюще пахло морисским напитком и корицей — за пару часов до этого Генриетта, смеясь, подтянула рукава и, потеснив кэнналийку, заполучила кухню в безраздельное пользование.

* * *

Когда Генриетта впервые зашла на кухню, Кончита посмотрела на нее со сдержанным неодобрением, присущим, должно быть, всем кэналлийцам по отношению к северянам. Когда молодая госпожа, извинившись за беспокойство, попросила научить её готовить шадди, кухарка недоверчиво вскинула брови, но кивнула, соглашаясь.
Генриетта помнила, как счастливо жмурилась, вдыхая насыщенный глубокий аромат молотых зерен, как Кончита, готовя сама, отмечала важные мелочи, которые Генриетта старательно запоминала, не отрывая взгляда от стоящей на огне джезвы — занятной посуды, созданной специально для приготовления этого напитка. В самый первый день кэналлийка так и не позволила Генриетте самостоятельно готовить, хотя заметно смягчилась, согласившись выпить по чашечке шадди. Расположившись прямо за кухонным столом, Генриетта мягко и ненавязчиво расспрашивала Кончиту о Кэналлоа. Впрочем, о родине та могла говорить, кажется, бесконечно. Генриетта очень надеялась, что в скором времени сможет увидеть этот благословенный край собственными глазами.
Молодая женщина понимала, что в отношении к ней Кончиты присутствует некоторая доля женской ревности, усугубляющаяся тем, что новая герцогиня Алва была уроженкой севера. Сама Кончита Генриетте очень нравилась, поэтому молодая женщина и стремилась наладить с кэналлийкой хорошие отношения, стараясь заглядывать на кухню как можно чаще. По прошествии некоторого времени Генриетта осторожно спросила, может ли она воспользоваться кухней, чтобы что-нибудь приготовить. Например, испечь так любимое её троюродными сестрами овсяное печенье с медом, ягодами и орехами.
— Дора Энрикета, — слегка нахмурившись, заметила Кончита, — не дело знатной госпоже руки в муке пачкать.
— Кончита, — рассмеялась Генриетта, — для меня это только в радость. Да и не такая я важная птица, чтобы было зазорно самой готовить.
— Вы теперь из семьи Воронов, — напомнила кэналлийка.
— Теперь. Но не всегда, — поправила молодая женщина.

Она полжизни провела на кухне. Вернее между кухней и гостиной. А так же чердаками, кладовыми, подвалами и парадными комнатами. Стремясь отплатить приютившей её семье за кров и кусок хлеба, Генриетта к семнадцати годам взяла на себя обязанности едва ли ни экономки, оставаясь компаньонкой вдовствующей герцогини Окделл и являясь наперсницей её троим дочерям. Будучи старше Айрис Окделл на семь лет, Генриетта стала для девочек, если не матерью, но более ласковой и чуткой, чем герцогиня Мирабелла, то старшей сестрой, рассказывающей на ночь сказки, выслушивающей детские горести, не дающей унывать и балующей вкусненьким.
Генриетта умела и любила готовить, находя в процессе приготовления отдохновение и получая невыразимое удовлетворение, когда все удавалось. Чаще прочего она пекла именно овсяное печенье, потому что это было легко, быстро и ненакладно. А так же позволяло накормить маленькую Эдит овсянкой, которую в виде каши девочка терпеть не могла, но мужественно давилась каждый завтрак под неусыпным оком матери. Стараясь разнообразить простую выпечку, Генриетта добавляла бруснику или клюкву, орехи, мед или все одновременно, используя все дары, которые мог преподнести небогатый северный край. Куда реже, только раз или два в год, девушка пекла булочки с корицей, и это было настоящим событием, потому что душистая пряность стоила дорого и попадала в Надор крайне редко.

Следующий час Кончита с нескрываемым изумлением наблюдала за тем, как дора Энрикета легко и непринужденно занималась выпечкой, одновременно поставив на огонь травяной отвар, с которым, по её словам, непременно надо было есть это печенье.
И выпечка удалась. Это признала даже Кончита. Но самыми восторженными ценителями оказались мальчишки-конюхи, которым Генриетта отправила часть угощения. Алва потом только иронично-недоуменно вскинул брови, когда обнаружил, что подростки смотрят на его жену едва ли ни влюбленными глазами.
Оценили печенье, поданное к шадди, и навестившие Генриетту Арлетта Савиньяк и Луиза Арамона. Арлетта заглянула проститься перед отъездом в поместье, а Луиза нанесла свой традиционный еженедельный визит, во время которого обычно рассказывала о происходящем во дворце за закрытыми дверями. Обе эрэа всегда были очень внимательны к Генриетте еще в её бытность фрейлиной, и сама Генриетта чрезвычайно ценила эти знакомства, надеясь, что, несмотря на значительную разницу в возрасте, они смогут и дальше общаться столь же близко и легко.

* * *

Когда Кончита неожиданно замолчала и, посмотрев куда-то ей за спину, вскочила, Генриетта резко обернулась, встречаясь взглядом с прислонившимся плечом к косяку Алвой. Он стоял, скрестив руки на груди, и какое-то время смотрела на жену и кухарку так, как умудренный опытом взрослый следит за шумными детьми, забавляющими его своей непосредственностью. А потом вдруг стремительно подошел, забрал у Генриетты чашку и одним глотком допил шадди, чему-то усмехнулся и цапнул выпечку, причем вместе с держащей её рукой. После чего небрежно осведомился у смутившейся Генриетты, в курсе ли та, который нынче час, и великодушно дал на сборы сорок минут. Подавив порыв подхватить юбки и стремглав вылететь с кухни, Генриетта присела в нарочито медленном реверансе и, не торопясь, удалилась, спиной ощущая пристальный взгляд.

Генриетта не помнит ссор.
Для ссоры нужны двое, а ни она, ни Алва явно не желали утруждать себя этим неприятным занятием. Тем более Генриетта в принципе не считала разумным требовать что-то сверх того внимания и расположения, которое оказывал ей муж, особенно если учесть, что она не ждала и этого. А Алва… Генриетта надеялась, что его хотя бы все устраивает, коль скоро он продолжает общаться ней в своей обычной манере. Она была наслышана о нетерпимости герцога к велеречивым идиотам и самодовольным глупцам, как и о том, насколько легко и радикально он предпочитает подчас решать будто бы неразрешимые проблемы. Она знала, что он предпочитает называть дураков дураками в лицо, не считаясь с неписаными правилами хорошего тона, или же наоборот следует им безукоризненно, умудряясь издеваться, не переходя черты блестящих светских манер.
Поэтому Генриетта хотела верить, что при необходимости Алва будет достаточно прямолинеен. В конце концов, он может себе это позволить.

Герцога Алва, кажется, невозможно оскорбить. Он не уклоняется от жалящей попытки сарказма, но в ответ бьет наотмашь так, что второй не последует. И при этом смеется, давая понять, насколько ему безразлично мнение окружения.
Генриетта дорого бы дала, чтобы узнать, в самом ли деле невозмутимый Первый маршал настолько неуязвим. Она тоже умеет держать удар и скрывать свои чувства за мягкой улыбкой. Но это не уменьшает боли. Ей в самом деле безразличны слухи и сплетни, обрывки которых доходят до её ушей. Двор гадает о причине женитьбы Кэналлийского Ворона на невзрачной девочке с севера, предполагает, как скоро жена ему надоест и кто станет его первой любовницей. Пока что Алва ужасающе верен молодой супруге, хотя (как говорят еще более тихим шепотом) возможно он слишком хорошо хранит свои тайны. Генриетта же полагает, что не в характере Алвы скрывать то, что можно с шиком выставить напоказ.
Генриетту провожают долгими изучающими взглядами, ей вслед летит чужой злобный или полный сочувствия разной степени искренности шепот. Она чувствует себя диковинкой, которую каждый считает своим долгом осмотреть и обсудить, хотя присутствие Алвы рядом и сдерживает особо ретивых в выражении завуалированных соболезнований.
Появляясь при дворе, Генриетта твердо помнит о сладкой как мед отраве, капающей с язычков прекрасных сплетниц, и их ледяных улыбках⁹. Дамы шепчутся о её нарядах и украшениях, высчитывая стоимость до последнего талла и снисходительно отмечая, что модная прическа и дорогое платье могут и северную простушку превратить в привлекательную женщину. Мужчины более сдержаны и осторожны в высказываниях, но те, кому Первый маршал поперек горла, все-таки позволяют себе предполагать и удивляться вслед за дамами, чем же привлекла Рокэ Алву неискушенная девственница.
Сам Алва достаточно однозначно дал понять дворцовым сплетникам, что в обсуждении его жены следует проявлять тактичную сдержанность. Правда некий щеголь, явно глухой на оба уха, легкомысленно позволил себе весьма недвусмысленные замечания в адрес Генриетты. Алва счел глупца недостойным дуэли, но позже многие сошлись во мнении, что дуэль была бы гуманнее. Мертвецу наплевать на позор и глумление, а вполне живому и здоровому насмешнику пришлось спешно уехать подальше от столицы.
И все-таки, хоть и полунамеками, но Генриетте напоминали о прежних любовных связях мужа, припоминая и королеву, и простых горожанок, к которым Первый маршал Талига лазал в окна. Окруженная вихрем слухов, от которых научилась отмахиваться с небрежным достоинством, Генриетта могла бы стать мученицей, терпеливо сносящей эти уколы, но для мученицы и почти-святой она оказалась слишком остроумна и язвительна, даже саркастична. И довольно скоро все те, кто считал её безответной и кроткой, вынуждены были признать, что наивная девочка далеко не так проста, как им казалось. Это не уменьшило поток злословия, сопровождающий весь род Алва, но вынудило считаться с молодой герцогиней.
Однако улыбка и внешняя невозмутимость были ненадежным щитом. Не то, чтобы Генриетта верила слухам или принимала близко к сердцу все эти взгляды и намеки, но она положительно устала постоянно обороняться. Еще не выдохлась, но была к этому близка.
Выдержка изменила ей из-за какого-то пустяка, слышанного не единожды. Уже дома, повернув ключ в замке спальни, Генриетта быстро подошла к окну и распахнула ставни, оперлась на подоконник, вдыхая холодный ночной воздух. Щеки горели, горло перехватило, а к глазам подступили слезы. Она не помнила, когда плакала в последний раз, но сейчас хотелось разрыдаться, как маленькой девочке.
За спиной сухо щелкнул замок, и дверь отворилась. Для герцога Алва не было запертых дверей.
— Ты устала, — не вопрос, скорее констатация факта. — И стала обращать внимание на чужую глупость.
— Возможно потому, что это не такая уж глупость? — не отворачиваясь от окна, мягко предположила Генриетта.
— Поясни, — голос Алвы был спокоен, но требователен.
Генриетта облизала сухие губы и судорожно вдохнула, часто моргая, чтобы загнать подальше грозящиеся закапать всерьез слезы.
— Я жду, — напомнил Алва.
— Насколько мне известно, брак по расчету не предполагает… верности. Кроме того, все эти люди считают, что знают вас весьма неплохо… хотя бы в том, что касается… женщин. И я знаю, что не вправе… просить вас. Просто… Просто это бывает сложно переносить. Все это … давит. Хотя многое похоже на правду. Тем более даже я сама толком не знаю, почему вы сделали мне предложение… И, став герцогиней Алва, я вряд ли перестала быть Генриеттой Карлион, той… старой девой, на которую не слишком обращали внимание.
— Вы все сказали? — неожиданно холодно осведомился Алва, и Генриетта в удивлении обернулась. От равнодушного взгляда синих глаз перехватило дыхание.
Алва медленно приблизился, остановившись в шаге от Генриетты, и она почувствовала, как часто и гулко забилось сердце.
Оскорбить Алву было невозможно, а разочаровать — легко. И, кажется, сейчас она именно это и сделала. На языке чувствовалась горечь, которую Генриетта попробовала сглотнуть, но от волнения во рту пересохло, а горло сдавило.
— А теперь усвойте раз и навсегда, — Алва подцепил пальцами подбородок, не давая отвести глаза, но Генриетта и так бы не посмела. — Это первая и последняя подобная сцена, которую вы себе позволите. Вас окружают болваны, но это не повод самой совершать глупости. Вы герцогиня Алва, и вас не должно волновать, что говорят и думают о проклятой семье все эти ызарги в человеческом обличье.
Ледяной тон подействовал на Генриетту отрезвляюще.
— Всю свою жизнь до того, как стать герцогиней Алва, я носила фамилию Карлион, — ровно, но твердо ответила она, обретая голос. — Вы переодели меня, многому научили, но я в самом деле та ничем не примечательная девочка с севера, о которой говорят при дворе. Будь я хотя бы красива, это объясняло, почему сам Первый маршал Талига обратил на меня внимание, но моя внешность обыкновенна. Моя фамилия имеет долгую историю, но не обладает ни весом в нынешнем обществе, ни состоянием — ничем, что составляет основу браков в кругу знати. Закономерно, что люди задаются вопросами, почему вы выбрали меня.
В голосе Генриетты не было самоуничижения — только спокойное перечисление сухих фактов.
— И вы? — поинтересовался Алва. И хотя из его голоса исчез лед, глаза по-прежнему ничего не выражали.
— И я, — согласилась Генриетта. — Я понимаю, что…
Алва коснулся пальцами её губ, заставляя замолчать.
— Увольте меня от оправданий. В них нет необходимости, когда вы правы, и толка, когда ошибаетесь.
Генриетта дважды быстро и как-то нервно кивнула.
— Простите, — выдохнула она непослушными губами и подняла глаза на мужа. — Простите меня, — повторила громче и решительнее.
— Вы знаете, за что извиняетесь? — было странно не слышать в голосе Алвы привычной насмешливости.
— За неподобающее поведение. И за то, что позволила себе так… чувствительно отнестись к чужой глупости.
— Чушь! — резко бросил Алва. — Посмотри на меня.
— Я смотрю.
— Посмотри. На. Меня, — он приказывал, не повышая голоса. И в ту же минуту, словно был не в силах ждать, когда она подчинится, Алва неожиданно взял её лицо в ладони. — Посмотри и запомни, что не все может и должно быть сказано.

* * *

На следующее утро герцог Алва увез жену в Кэналлоа.
Затаив дыхание, молодая женщина взирала на белоснежный замок на высоком утесе, о который бились волны, и с трудом верила в его реальность. Генриетта впервые увидела море и была покорена его волнующей изменчивой красотой навсегда.
Алва показал ей свой обожаемый юг, и Генриетта всем сердцем полюбила и виноградники, и апельсиновые и гранатовые рощи, и холодные ключи, и бескрайние поля. Светлая кожа страдала от палящих солнечных лучей, но это не мешало Генриетте любить и здешнее солнце, рассыпавшее по её щекам и плечам веснушками и вызолотившее темно-русые волосы.

— Тебе нужно было согреться, — сказал ей как-то Алва, когда они шли по линии прибоя. Генриетта сняла обувь и теперь чувствовала ступнями мелкий и мягкий, нагретый солнцем песок. То и дело набегавшие ласковые теплые волны приятно холодили уставшие от долгой прогулки ноги. — И северная чопорность проиграла югу.
— Вам проигрывают все и всегда, — улыбнувшись, заметила Генриетта.
— Но редкий проигрыш стоит того, чтобы его ждать.
— Вынуждена признать, что вы… ты… прав.
— И долго еще ты намерена путаться? — насмешливо осведомился Алва.
Генриетта называла мужа то на "ты", то на "вы", обращаясь то по имени, то "сударь". Сам герцог находил подобное весьма забавным, а Генриетта обреченно и беспомощно разводила руками.
— Кажется, всегда, — покаянно призналась молодая женщина.
Алва расхохотался и, неожиданно подхватив жену на руки, закружил.
— Рокэ!
— Видишь, это совсем несложно, — выпуская жену из объятий, насмешливо заметил Алва. И с несколько большей долей сарказма добавил. — Правда, рассчитываю, что мне не придется прибегать к этому способу постоянно. Это может оказаться весьма хлопотно.
— Вам досталась неудобная жена.
— Генриетта.
В Кэналлоа "северным" именем её звал только он. Южане здесь, так же, как и слуги в особняке в Олларии, обращались к ней не иначе, как "дора Энрикета", и для Генриетты это было странно и непривычно, хотя подобный вариант имени нравился ей значительно больше, чем "Хетти", которым пользовалась Мирабелла Окделл. Отец предпочитал обращение "Генри", еще и таким образом желая видеть в ней мальчишку-наследника. В Олларии же её именовали и "госпожа Карлион", и "эрэа Генриетта", и даже — прости Создатель! — "Хэрри".
И только Рокэ Алва неизменно звал её просто Генриеттой с самого первого дня.
— Росио, — Генриетта положила ему руку на плечо и сочувственно продолжила. — Тебе досталась неудобная жена.
Герцог Алва накрыл её ладонь своей, слегка сжал и, встретив смеющийся взгляд серых глаз, только усмехнулся:
— Я знаю.
_________________________________________

¹ Enriqueta (Queta, Quety) — женская произв. форма от Enrique. Энрикета; уменьш. Кета, Кети; в ист. контексте также — Генриетта
² О. Уальд — "Идеальный муж". Действие первое.
³ О. Уальд — "Идеальный муж". Действие второе.
⁴ В.Камша — "От войны до войны". "Талигойская баллада" и Рамиро Алва %)
⁵ Платон, мне друг, но… В общем, Платон.
⁶ Люк де Клапье, маркиз де Вовенарг (фр. Luc de Clapiers, marquis de Vauvenargues, 6 августа 1715, Прованс — 28 мая 1747) — знаменитый французский философ, моралист и писатель.
⁷ Фрэнсис Бэкон (англ. Francis Bacon, 1st Viscount St Albans); 22 января 1561 — 9 апреля 1626) — английский философ, историк, политический деятель, основоположник эмпиризма.
⁸ Старая испанская половица полностью звучит так: "Страх отнимает у человека половину жизни — жизнь становится неполной".
⁹ Здесь глаза как часы и улыбки как лёд,
Здесь не ходят в атаку с открытым лицом,
Здесь победа горька, но отрава как мёд
Берегись их любви и их гнева.
© Йовин "Оловянная принцесса". Невольная и неявная отсылка, но тем не менее %)

15.08.2013 г.